Неприятно было расставание на следующее утро. Открываешь глаза, а рядом спит, посапывая, незнакомая девчонка, комната пахнет перегаром, кровать, освещение, шторы – все окрашено в вульгарные цвета дешевого мотеля, голова в тумане от похмелья. Потом девушка просыпается, начинает собирать по комнате предметы нижнего белья. Натягивая колготки, произносит : "Слышь, мы вчера предохранялись? А то у меня критические дни сейчас." Потом перед зеркалом накрашивается и наклеивает искусственные ресницы, бормоча, как у нее болит голова и как плохо ложится косметика.
Я от этого был не в восторге. До утра поэтому оставаться не хотелось, но убалтывать девчонок, думая, как бы успеть к закрытию дверей общежития к двенадцати часам, было невозможно (физически это нереально), так что приходилось отпрашиваться заранее на ночь. Тогда приходилось оставаться там до утра, а потом возвращаться в общежитие, чувствуя к самому себе презрение и разочарование. Глаза от солнца болят нещадно, во рту сухо, голова как чужая.
Переспав так с девчонками раза три или четыре, я поинтересовался у Нагасавы, не противно ли ему этим заниматься после семидесяти с лишним раз подряд.
– То, что тебе это кажется противным, лишь подтверждает, что ты нормальный человек, так и должно быть. От того, что с незнакомыми бабами спишь, ничего ровным счетом не приобретаешь. Устаешь, сам себе противен становишься. У меня та же ерунда.
– Чего же ты тогда так стараешься?
– Трудно объяснить. Читал у Достоевского про казино? Вот то же самое. В смысле, очень трудно пройти мимо, когда вокруг такие возможности. Понимаешь, о чем я?
– Ну, вроде... – неуверенно сказал я.
– Кончается день. Девчонки выходят на улицу, слоняются там‑сям, пьют. Они ищут чего‑то, а я им это "что‑то" могу дать. Это же элементарно. Все равно что воды из‑под крана попить. Таких завалить можно в шесть секунд, и сами они только этого и ждут. Это и есть возможность. Как ты пройдешь мимо, когда такие возможности под ногами валяются? У тебя есть способности, и тут есть где их проявить, а ты молча мимо пройдешь?

Она была в курсе того, что Нагасава развлекается с другими девушками, но никогда ни разу не выказала ему неудовольствия поэтому поводу. Она искренне его любила, но тем не менее ничего ему не навязывала.
– Она для меня слишком хороша.
Так говорил сам Нагасава. Так оно и есть, думал я.
Зимой я устроился подработать в маленьком магазине грампластинок. Платили не слишком много, но работа была нетяжелая, хорошо было и то, что работать надо было только три раза в неделю в ночь в свою смену. К тому же еще и пластинки можно было купить подешевле.
На Рождество я купил Наоко пластинку Генри Манцини с песней "Dear Heart", которую та очень любила. Своими руками упаковал и повязал красной ленточкой. Наоко подарила мне собственноручно связанные шерстяные перчатки. На больших пальцах они были чуть коротковатые, но теплые.
– Извини. У меня плохо получается, – сказала смущенно Наоко, покраснев.
– Да нормально. Видишь, подошли, – сказал я, надевая перчатки и показывая ей.
– Можно же в них будет не совать руки в карманы? – сказала она.
В ту зиму Наоко не поехала в Кобе. Я тоже со своей работой перед Новым годом закрутился и в результате остался в Токио. А хоть бы и поехал в Кобе, ничего интересного там не предвиделось, да и встречаться там было не с кем.
Так как на новогодние праздники столовая в студгородке закрылась, я питался дома у Наоко. Вдвоем с ней мы пожарили мотии сварили с ними простенький суп.
Январь и февраль 1969 года были наполнены событиями.
В конце января у Штурмовика температура поднялась до сорока, и он слег. В результате сорвалось мое свидание с Наоко. Я ценой больших усилий достал два пригласительных на концерт, и мы с Наоко договорились на него пойти. Оркестр исполнял 4‑ю симфонию Брамса, которую она очень любила, и она очень этого ждала.
Однако Штурмовик метался на кровати и выглядел из рук вон плохо, и я не мог его бросить и уйти. А вместо меня за ним остаться ухаживать было некому. Я купил льда, сделал компресс из нескольких виниловых пакетов, вложив их один в другой, и положил ему на лоб, холодным полотенцем вытирал ему пот, каждый час измерял температуру и менял на нем рубашки.
Тем не менее жар весь день не спадал. Однако на следующий день он вскочил и, как ни в чем не бывало, начал делать зарядку. Я измерил ему температуру, было 36.2. Я глазам не верил.

– Как‑то все по‑дурацки – раз, и уже двадцать лет. Я совсем не готова к тому, что мне уже двадцать. Такое непонятное ощущение, что меня будто кто‑то сзади подгонял нарочно.
– А у меня еще целых семь месяцев в запасе, успею подготовиться, не спеша, – сказал я, рассмеявшись.
– Хорошо тебе, еще только девятнадцать, – сказала она с завистью в голосе.
За ужином я рассказал ей, как Штурмовик купил себе новый свитер. До сих пор у него был только один свитер (оставшийся еще со старшей школы, коричневого цвета), и вот, наконец, их стало два. Новый свитер был симпатичный, красного в перемежку с черным цветов, с вывязанным вручную изображением оленя, и сам свитер был вполне стильным, но стоило ему выйти в нем, как все начинали смеяться. Он, однако, никак не мог понять, отчего они смеются.
– Ватанабэ, у меня что‑то н‑не так? На лице ничего нет? – спросил он, подсев ко мне в столовой.
– Нет там ничего, все так. Классный, кстати, свитер, – сказал я, с трудом сдерживаясь от смеха.
– Спасибо, – расплылся Штурмовик в счастливой улыбке.
Наоко рада была услышать о нем.
– Хочу с ним встретиться, хоть разочек.
– Нельзя, ты над ним смеяться будешь.
– Что, думаешь, обязательно буду смеяться?
– Да хоть на что спорим. Я его каждый день вижу, и то иногда удержаться не могу.
Поужинав, мы вдвоем прибрали посуду, уселись на полу комнаты и допили виски. Пока я допил из своего стакана, она успела себе долить.

Но ее уши будто и не услышали моих слов. Или услышали, но смысл до нее не дошел. Она замолчала на секунду, но тут же продолжила свой рассказ.
Я махнул на все рукой, сел поудобней и стал опустошать вторую бутылку виски. В такой ситуации казалось правильным позволить ей говорить, сколько хочется. Метро, вход в общежитие – будь что будет, решил я.
Наоко, однако, продолжала говорить недолго. Когда я очнулся от каких‑то своих мыслей, она уже замолчала. Конец ее рассказа повис в воздухе, точно оторвался. Если быть точным, ее рассказ не закончился. Он резко оборвался в каком‑то месте. Она пыталась его как‑то продолжить, но от него уже ничего не осталось. Что‑то повредилось.
Мне показалось, что повредилось оно, возможно, по моей вине. Возможно, мои слова наконец долетели до ее ушей, спустя какое‑то время до нее дошел их смысл, и источник той энергии, которая заставляла ее говорить, повредился.
Наоко пустым взглядом смотрела мне в глаза, приоткрыв рот. Она была похожа на машину, которую во время работы отключили от сети. Глаза ее были мутными, точно покрылись непрозрачной пленкой.
– Извини, что не дал договорить. Просто поздно уже, и...
Слеза вытекла из ее глаз, прокатилась по щеке, оставив мокрый след, и с громким звуком упала на конверт пластинки. После первой слезы следующие полились безудержно. Она плакала, уперевшись руками в пол и наклонившись вперед, точно ее тошнило. Я впервые видел, чтобы кто‑то плакал так безутешно.
Я тихо протянул руки и положил ей на плечи. Ее плечи мелко трялись, точно по ним пробегали крошечные волны. Я почти бессознательно привлек ее к себе.
Она беззвучно плакала у меня в руках, мелко дрожа. Моя рубашка увлажнилась от ее слез и горячего дыхания, а потом слегка намокла. Все десять ее пальцев теребили верх моей спины, точно что‑то пытались нащупать.
Я левой рукой погладил ее прямые податливые волосы. Я долго ждал так, когда она прекратит плакать. Но она не переставала.
Этой ночью я переспал с ней. Не знаю, правильно это было или нет. Даже сейчас, спустя почти двадцать лет, все равно не знаю. И думаю, что не узнаю никогда

Я откровенно написал ей о своих чувствах. О том, что я многого еще толком не понимаю, искренне стараюсь понять, но для этого должно пройти время. И что сам я не представляю, где я окажусь, когда это время пройдет. Поэтому обещать я Наоко ничего не могу, требовать от нее чего‑то тоже права не имею. Во‑первых, знаем мы друг о друге слишком мало. Но если Наоко даст мне время, мы можем друг о друге узнать побольше. Как бы там ни было, хочу с Наоко встретиться еще разок и спокойно поговорить. С тех пор, как не стало Кидзуки, мне некому стало откровенно рассказать, что у меня на душе, думаю, что то же самое произошло и с Наоко. Я думаю, не нуждались ли мы друг в друге больше, чем нам самим казалось? Вот почему пришлось нам проделать длинный окольный путь, а в каком‑то смысле даже заблудиться. Вероятно, мне не следовало так жить. Но разве был у меня другой выход? Ту близость и теплоту, что испытал я по отношению к Наоко, я не испытывал до того еще ни разу. Жду ответа. Какой бы ни был ответ, непременно жду – такое содержание было у письма, которое я написал ей.
Но ответ не пришел.
Из тела моего что‑то выпало, ничто не стало взамен, осталась на его месте одна лишь пустота. Из‑за этого тело было неестественно легким, звуки лишь пропадали в пустоте.
В будни я на порядок прилежнее, чем прежде, ходил в университет и слушал лекции. Лекции были скучными, с одногруппниками я ни о чем не разговаривал, а больше заняться было нечем. Я садился один на самый передний ряд и слушал лекции, ни с кем не говоря. Ел я в одиночку, курить решил бросить.
В конце мая началась студенческая забастовка. Они орали что‑то насчет "разгромить университет". Что ж, думал я, громите, раз надо. Разнесите на кусочки и растопчите в пыль. Я и глазом не моргну. Мне от этого только легче станет, а дальше сам как‑нибудь постараюсь. А будет помощь нужна, могу и подсобить. Давайте же, уничтожьте его.
Университет закрылся, лекции прекратились, и я стал подрабатывать в трансагенстве. Работа была тяжелее, чем я ожидал, и поначалу тело болело так, что утром тяжело было вставать, но оплата зато была хорошей, а будучи занятым работой, можно было не прислушиваться к пустоте в теле.

Напишу сразу о самом главном. Решила взять академический на год, так как по‑другому тогда не могла. Написала "тогда", хотя думаю, что вряд ли вернусь в университет вообще. Академка ведь нужна всегда только для формальности.
Может быть, тебя мои слова удивили, но я об этом думала уже давно. Несколько раз решала рассказать об этом, но никак не могла себя заставить все начать говорить. Боялась говорить об этом.
Не думай о пустом. Если что‑то случается или, наоборот, не случается, мне кажется, что в конечном итоге оно все предопределено заранее. Может быть, тебя заденут эти слова. Тогда прости меня.
Я хочу тебе сказать, чтобы ты не считал себя виноватым из‑за меня. Поверь, это все только на моей совести. Весь этот год с небольшим я откладывала это на потом, думаю, что и тебе этим доставила немало мучений. И это, наверное, мой предел.
Съехав с квариры на Кокубундзи, я вернулась домой в Кобе и некоторое время ходила на лечение в больницу. Доктор сказал, что в Киото в горах есть подходящая лечебница для меня, и я думаю ненадолго поехать туда. Это не больница в полном смысле слова, но оздоровительное учреждение гораздо более свободного типа.
Подробности напишу при случае в следующий раз. Сейчас пока еще тяжело писать. Сейчас мне крайне необходимо успокоить нервы в каком‑нибудь тихом, изолированном от внешнего мира месте.
Я со своей стороны благодарна тебе за то, что ты в течение года был рядом со мной. Можешь в это поверить. Ты ничем меня не обидел. Это я сама себя обидела. Я так считаю.
Сейчас я пока не готова встретиться с тобой. Не имею в виду, что не хочу с тобой встречаться, а еще не готова. Если пойму, что уже готова, сразу тебе напишу. думаю, что тогда мы сможем получше узнать друг друга. Как ты сам сказал, нам друг о друге еще надо узнать побольше. До свиданья."
Несколько сот раз я перечитывал это письмо заново. И каждый раз, когда я его перечитывал, нестерпимая тоска охватывала меня. Совсем такая же тоска, как тогда, когда Наоко смотрела, не отрываясь, мне в глаза.
Это щемящее чувство я не мог никуда ни унести, ни спрятать. Оно было точно ветер, обдувающий мое тело, не имеющий ни формы, ни веса. Я даже не мог задержать его на своем теле. Образы проплывали передо мной. Слова, которые они мне говорили, совершенно не были слышны моему уху.
Субботние вечера я, как и прежде, проводил, сидя в кресле в лобби. Телефонного звонка я не ожидал, но больше заняться было нечем. Я всегда включал по телевизору прямой репортаж с бейбольного матча и делал вид, что смотрю. Я делил обширное пространство, разделяющее меня и телевизор, пополам, эту половинку тоже делил пополам. Так я делил и делил без конца, пока в конце концов не получался участочек, уместившийся бы у меня в руке.
В десять часов я выключал телевизор и возвращался к себе в комнату. И ложился спать.
Во второй половине месяца Штурмовик подарил мне светлячка.

Справа виднелись огни Синдзюку, слева – огни Икебукуро. Огни автомобильных фар перетекали из улицы в улицу, сливаясь в сплошные потоки. Над улицами витал, точно облако, бархатистый гул, образованный из слияния звуков самого разного происхождения.
На дне банки тускло светился светлячок. Но свечение его было слишком тусклым. Последний раз до этого я видел светлячка очень давно, и в моих воспоминаниях светлячки светились в летней ночи куда ярче и ясней. Я и знал‑то о светлячках до сих пор только то, что они испускают такой яркий пламенный свет.
Я подумал, что светлячок, возможно, ослаб и умирает. Я несколько раз встряхнул банку, ухватив ее за горлышко. Светлячок на миг взлетел, стукаясь о стенки банки. Но свечение оставалось таким же тусклым.
Я попробовал вспомнить, когда же я видел светлячка в последний раз. И где это было?.. Я помнил эту картину. Но ни места, ни времени вспомнить не мог.
В темноте ночи слышался звук текущей воды. Тут был и старый кирпичный шлюз. Такой, с ручкой, которую надо крутить, чтобы открыть или закрыть шлюз. Речка была небольшая. Маленькая речка, вся укрытая прибрежными водорослями.
Вокруг было темно, хоть глаз выколи, и стоило погасить карманный фонарик, и у себя под ногами ничего нельзя было разглядеть. А над запрудой у шлюза летало несколько сотен светлячков. Их мерцающее свечение отражалось в воде, точно полыхающие языки пламени.
Я закрыл глаза и ненадолго погрузился в темноту этого воспоминания. Отчетливо слышалось дуновение ветра. Ветер был не такой сильный, но пробегая по моему телу, оставлял на нем явственный след. Когда я открыл глаза, темнота летней ночи чуть сгустилась.
Я открыл крышку банки, вытащил оттуда светлячка и посадил его на край водонапорной вышки, выступающий сантиметра на три. Светлячок, похоже, не понимал своего положения. Он обошел, запинаясь, вокруг болта, потоптался лапками по ворсистым, как пластырь для опухолей, пятнам краски. Некоторое время он полз вправо, потом вернулся налево, точно понял, что ему не туда. Потом какое‑то время сидел неподвижно, взобравшись на головку болта. Он совсем не шевелился, точно испустил дух.
Я наблюдал за светлячком, прислонившись к перилам. И я, и светлячок долго сидели на месте, не шевелясь. Ветер обдувал нас. В темноте шуршали друг о друга бесчисленные листья вяза.
Я долго‑долго ждал.

Глава 4
Нежный теплый поцелуй

Во время летних каникул в университете потребовали вмешательства военизированных частей, и военные разрушили баррикады и арестовали всех оборонявших их студентов.
Из ряда вон выходящим событием это назвать было нельзя, так как такая же ситуация была во всех вузах. Не то что разгрома, но и никаких изменений с университетом не произошло. В университет были вложены огромные капиталы, и с какой бы стати было университету‑тяжеловесу покорно дать себя разгромить из‑за того, что студенты, видите ли, устроили беспорядки?
Да и у тех, кто окружил университет баррикадами, громить университет на самом деле в мыслях не было. Они всего лишь желали изменить расстановку сил в университетской структуре, а мне лично было безразлично, в чьих руках руководство. Поэтому огорчаться из‑за поражения студенческой забастовки у меня причин не было.
В сентябре я шел в университет думая, что найду развалины, но университет был цел и невредим. И книги в библиотеке стояли на местах, и здание студотдела было нетронуто. Чем они тут вообще занимались, презрительно подумал я.
Студенческая забастовка была свернута, и первыми, кто вышел на вновь начавшиеся под прикрытием военизированных частей лекции, были зачинщики и руководители забастовки. Как ни в чем не бывало, они являлись в аудитории, слушали лекции и отвечали на вопросы, когда их спрашивали. Это было весьма странно. Ведь решение о начале забастовки оставалось в силе, и никто о ее прекращении не объявлял.
Просто университет привлек военных и разрушил баррикады, а забастовка по идее продолжалась. Разве не они выступали громче всех, когда выносилось решение о забастовке, и разве не они бранили и порицали студентов, выступавших против забастовки (или выражающих сомнение)? Я подошел к ним и спросил, почему они не продолжают забастовку, а ходят на лекции. Они не смогли ответить. Им нечего было сказать в ответ. И это те, кто кричал, что разгромит университет, думал я, и презрение мое не знало границ. Эти жалкие людишки то грозно выступали, то жалко прятались, смотря откуда дул ветер.
Ты видишь, Кидзуки, какой это дурацкий мир, думал я. Вот такие людишки прилежно набирают баллы в университетах и строят жалкое общество.

( В понедельник в десять часов была лекция по "Истории драмы II" об Эврипиде, и закончилась она в пол‑двенадцатого. После лекции я пошел в маленький ресторан в десяти минутах ходьбы от университета и съел омлет с салатом.
Ресторан этот, удаленный от богатых кварталов, был подороже, чем студенческая столовая, внутри было тихо и спокойно, и можно было заказать довольно вкусный омлет. Обслуги было три человека, угрюмая супружеская парочка и подрабатывающая там девушка. Когда я присел один у окна перекусить, вошла стайка студентов. Были они ярко одеты, и было их двое юношей и две девушки. Они сели за столик у входа и долго разглядывали меню, изучая содержание, а потом один из них суммировал заказы и сообщил их девушке‑работнице.
Тут я заметил, что одна студентка то и дело украдкой смотрит в мою сторону. Это была девушка с очень короткой стрижкой в темных солнцезащитных очках, одетая в белое хлопчатобумажное платье. Мне ее лицо было совершенно незнакомо, и я спокойно продолжал трапезу, как вдруг она встала с места и подошла ко мне. Она оперлась одной рукой о край стола и назвала меня по имени.
– Ватанабэ, да?
Я поднял глаза и еще раз вгляделся в ее лицо. Но сколько я ни смотрел, лицо ее мне было незнакомо. Внешность ее бросалась в глаза, и девушку такого типа я бы обязательно узнал, если бы видел где‑то ранее. да и не так много кто в университете знал мое имя.
– Можно присесть на минуту? Или ты тут ждешь кого‑то?
Я в растерянности помотал головой.
– Да нет, садись.
Она со скрипом отодвинула стул и села напротив меня, взглянула сквозь очки на меня, потом перевела взгляд на мою тарелку.
– Выглядит вкусно.
– Да, вкусно. Омлет с грибами и салат с горошком.
– Ух ты, в следующий раз надо будет попробовать. Сегодня уже другое заказала, – сказала она.
– А что заказала?
– Запеканку с макаронами.
– Запеканка с макаронами тоже ничего. А мы встречались где‑то? что‑то никак не припомню...
– Эврипид, – коротко ответила она.
– Электра. "О нет, и боги не слушают слова несчастного", только что же лекция закончилась.
Я взглянул ей в лицо. Она сняла очки, и я, наконец, ее узнал. Первокурсница, я видел ее на занятиях по "Истории драмы II". Просто прическа была совсем другая, так что сразу не смог узнать.

– Да настроения сегодня не было.
Она опять сняла свои очки, положила их на стол и уставилась на меня, точно на клетку с диковинным животным.
– Настроения сегодня не было, – повторила она. – Знаешь, ты разговариваешь, прямо как Гемфри Богарт (Humphrey Bogart). Насмешливо, с достоинством.
– Ну ты скажешь тоже. Я человек простой. Каких много.
Хозяйка принесла кофе и поставила передо мной. Я потихоньку пил его, не кладя ни сахар, ни сливки.
– Во, ни сахар, ни сливки не кладешь?
– Да я просто сладкое не люблю... А ты что подумала? – терпеливо объяснял я ей.
– А где так загорел?
– В походы ходил, недели по две на ногах. Туда‑сюда. С рюкзаком и спальником. Вот и загорел.
– А куда ходил?
– В Канадзаве обошел весь полуостров Ното. до Ниигаты ходил.
– Один?
– Ну да... Кое‑где, бывало, правда, кто‑то пристраивался вместе.
– А романов не было? Познакомился, там, с девушкой где‑нибудь по дороге, и все такое.
– Роман? – удивился я. – Слушай, ты что, вообще не соображаешь, что ли? Какие романы, когда ходишь с одним спальным мешком, борода вот такая?
– И всегда так один в походы и ходишь?
– Ну да.
– Любишь быть один? – сказала она, подперев рукой подбородок. – Путешествовать в одиночку, есть в одиночку, на лекциях сидеть в одиночку.
– Один быть никто не любит. Просто насильно никого с собой общаться не заставляю. От этого одни разочарования.
Она прикусила дужку очков и низким голосом произнесла :
– "Никто не любит одиночества. Просто я не люблю разочарований." Будешь мемуары писать, так и напиши. – сказала она.
– Спасибо.
– Зеленый цвет тебе нравится?
– Это ты к чему?
– Потому что на тебе водолазка зеленая.
– Не так чтобы люблю. Какая разница, какой цвет?

Я закончил есть в 12:35, но Мидори все не было.
Я заплатил за обед, вышел наружу, сел на каменных ступенях небольшого синтоистского храма напротив ресторана и до часа дня прождал ее, пока выветривались остатки пива, но и тогда она не пришла. Я махнул рукой и пошел в библиотеку. Затем к двум часам пошел на лекцию по немецкому языку.
После лекции я пошел в студотдел, взял журнал посещаемости и в группе "Истории драмы II" поискал ее имя. К счастью, с именем Мидори был только один человек – Кобаяси Мидори. Затем я порылся в картотеке со списками студентов, нашел среди поступивших в 1969 году Кобаяси Мидори и записал ее адрес и телефон. Адрес принадлежал частному дому в районе Тоёсима. Я зашел в будку телефона‑автомата и медленно набрал ее номер.
– Алло, книжный магазин Кобаяси слушает, – ответил мужской голос. Я смутился, услышав слово "книжный магазин".
– Извините пожалуйста, я Мидори ищу...
– А Мидори сейчас нет.
– Она на занятиях?
– В больницу, вроде, пошла... А ваше имя как?
Я не стал представляться, просто поблагодарил и повесил трубку. В больницу? Травму получила или заболела и в больницу пошла? Но в голосе у мужчины не чувствовалось беспокойства такого рода. "В больницу, вроде, пошла..." Это было сказано так, точно больница была частью ее жизни. Таким тоном можно было сказать, что она пошла в магазин рыбы купить.
Я попробовал разобраться в своих мыслях на этот счет, но мне это наскучило, и я бросил думать, вернулся в общежитие и дочитал, лежа на кровати, книгу джозефа Конрада "Lord Jim", одолженную у Нагасавы. Затем отнес ему книгу.
Нагасава как раз собирался пойти поесть, и мы вместе пошли ужинать.
– Как экзамены в министерство? – спросил я. Второй этап высших экзаменов Министерства иностранных дел был в августе.
Нагасава равнодушно ответил :
– Нормально. Тут‑то и со средними результатами проходишь. Что дискуссия, что собеседование, везде так. Это то же самое, что баб снимать.
– Короче, просто было, значит. А результаты когда?

После ужина мы пошли в закусочную по соседству выпить чего‑нибудь. И пили там до девяти часов.
– И все‑таки, в этой своей вот такой жизни чем ты руководствуешься в своих поступках?
– Да ты смеяться будешь.
– Да чего бы я смеялся?
– Тем, что джентльменом надо быть, вот чем!
Я не засмеялся, но со стула чуть не упал.
– В смысле, джентльменом? Типа леди и джентльмены, ты про это?
– Да, вот таким джентльменом.
– А что значит, быть джентльменом? Если определение есть какое‑то, может, объяснишь?
– Быть джентльменом – значит делать не то, что хочется, а то, что нужно.
– Из всех людей, кого я встречал, ты самый особенный.
– А ты из всех людей, кого я встречал, самый настоящий человек, – сказал он.
За выпивку заплатил я.
( И в следующий понедельник на лекции по "Истории драмы II" Кобаяси Мидори не появилась. Я убедился, что она не явилась, осмотрев аудиторию, сел, как всегда, в переднем ряду и стал писать письмо Наоко, пока не пришел преподаватель. Я написал о походе, в который ходил летом. Куда ходил, сколько прошел, кого встретил.
"Я по ночам думаю о тебе. Потеряв возможность встречаться с тобой, я осознал, как ты мне нужна. Занятия в университете раздражают своей бестолковостью, но я прилежно посещаю их и занимаюсь в целях самовоспитания. С тех пор, как ты исчезла, все кажется пустым. Хочу разок встретиться с тобой и спокойно поговорить. Если можно, хотел бы съездить в лечебницу, в которую ты поехала, и хоть пару часов с тобой повидаться, возможно ли это? Хочу погулять, шагая рядом с тобой, как раньше. Понимаю, что это, наверное, тяжело, но очень прошу черкнуть хоть пару строк в ответ."
Закончив писать, я аккуратно сложил четыре листа письма, сунул их в приготовленный конверт и написал на нем адрес Наоко.
Вскоре вошел низкорослый преподаватель с беспокойным лицом, проверил посещаемость и вытер лоб платком.
Он опирался на стариковскую клюку, словно у него были слабые ноги. Лекции по "Истории драмы II" были не сказать чтобы интересными, но по‑своему содержательными, и слушать их было можно.
"Все так же жарко", – сказал он и начал рассказывать о роли "бога из машины" (Deus ex machina) в драмах Эврипида. Еще он рассказывал, как отличаются боги у Эврипида от богов Эсхилла или Софокла.

– Так мы теперь контрреволюционные элементы? – сказала мне Мидори, когда мы вышли из аудитории. – Если революция победит, мы с тобой на одном телеграфном столбе будем рядышком висеть?
– Прежде, чем нас повесят, если это так срочно, надо пообедать, – весело ответил я.
– Точно, я хочу тебя в одно место сводить, далековато, правда. Со временем как?
– Нормально. Следующая лекция в два часа, так что время есть. Раз уж все равно вырвались.
Мидори довезла меня на автобусе до Ёцуя. Место, куда она меня хотела отвести, была столовая в мрачноватом переулке за Ёцуя.
Мы сели за стол, и не успели сказать ни слова, как перед нами возникли красные деревянные прямоугольные коробки с комплектами еды согласно ежедневно меняющемуся меню и чашки с бульоном. Столовая явно стоила того, чтобы специально ехать сюда на автобусе.
– Вкусно!
– Ага. А еще очень дешево. Я поэтому еще когда в школе училась, сюда иногда обедать приходила. Моя школа тут поблизости. У нас в школе так строго было, что мы тайком сюда есть ходили. А узнали бы, что мы не в школе питаемся, тут же на второй год бы оставили.
Без очков Мидори казалась какой‑то сонной по сравнению с прошлым разом. Она теребила тоненький серебряный браслет на левой руке и то и дело потирала мизинцем глаза.
– Спать хочешь? – спросил я.
– Немного. Не выспалась. Вчера дел много было, – сказала она. – Ты извини, что в тот раз так вышло. Очень важное дело появилось, никак не смогла вырваться. да еще с утра, ни с того, ни с сего... Вот и не получилось. думала в тот ресторан позвонить, да не могла вспомнить даже, как он называется, а твой домашний телефон я не знаю. Ты долго ждал?
– Да ничего. У меня времени всегда вагон.
– Так много свободного времени?
– Так много, что с удовольствием с тобой бы поделился, чтобы ты выспалась.
– Она улыбнулась, подперев подбородок рукой, посмотрела мне в лицо.
– Ты такой заботливый.
– Да дело не в заботе, просто время девать некуда, – сказал я. – Слушай, а я ведь в тот день тебе домой звонил, кто‑то другой трубку взял и сказал, что ты в больницу пошла, случилось что‑то?
– Ко мне домой? А откуда ты мой номер знаешь?
– В студотделе справки навел. Это же любой может.
Она понимающе кивнула пару раз и опять затеребила браслет.
– Ясно. Мне такое и в голову не приходило. Так ведь и твой телефон можно было узнать, наверное... Я про больницу тебе в другой раз расскажу, ладно? Я сейчас не хочу об этом. Извини.
– Да ладно, это я не в свое дело суюсь тут.
– И вовсе нет. Просто я сейчас замучалась очень. Замучалась, как обезьяна под дождем.
– Пошла бы домой, поспала, – предложил я.
– Нет, не хочу еще спать. Пошли, походим? – сказала Мидори, наблюдая за выражением моего лица.
Мидори привела меня к школе для девочек, в которую она ходила в старших классах, находящейся в нескольких минутах ходьбы от станции Ёцуя.

– Особо страдать не приходилось. Просто денег имею не так много. Большинство людей в мире так живут.
– В школе, где я училась, большинство людей были богатыми, – сказала она и подняла обе руки с колен ладонями кверху, – вот в чем вся проблема.
– Так любуйся теперь на остальной мир, сколько влезет.
– Как ты думаешь, в чем главное преимущество у богатых?
– Не знаю, в чем?
– Они могут сказать, что у них денег нет. Вот, например, я предложила однокласснице что‑нибудь сделать. Тогда она может мне сказать : "Сейчас не могу, у меня денег нет". А если наоборот, то я так сказать никак не могу. Если я скажу, что у меня нет денег, это ведь значит, что у меня правда их нет. Только на посмешище себя выставлю. Это все равно как если красивая девушка скажет : "Я сегодня плохо накрашена, так что никуда идти не хочу". Если некрасивая девушка так скажет, все над ней только смеяться будут. Вот в таком мире я жила. до прошлого года, шесть лет подряд.
– Со временем забудется.
– Поскорей хочу забыть. Я когда в университет поступила, мне настолько легче стало. Там столько обычных людей.
Она слегка улыбнулась уголками рта и пригладила короткие волосы ладонью.
– А ты подрабатываешь где‑нибудь?
– Да, комментарии к картам пишу. Карты когда покупаешь, к ним же прилагаются такие типа памфлеты? Ну, где про город написано, какое там население, какие есть достопримечательности. В этом месте есть такие‑то туристические маршруты, есть такие‑то легенды, растут такие‑то цветы, живут такие‑то птицы. Это совсем просто. Посидишь денек в библиотеке на Хибия, и можешь хоть целую книгу написать. А если знаешь маленький секрет, то работы будет, сколько угодно.
– Это что за секрет такой?
– А такой, что надо написать чуть‑чуть чего‑нибудь такого, чего никто другой бы не написал. Тогда в фирме заказчик подумает : "А она неплохо пишет". Некоторые прямо в восторг приходят. Не обязательно это должно быть что‑то существенное. Пусть даже что‑то очень простое. Ну например, если вставить эпизод вроде такого : "для постройки плотины здесь было затоплено одно селение, но перелетные птицы до сих пор помнят о нем, и когда приходит весна, можно наблюдать картину того, как птицы без конца кружат над озером", это всем нравится. Ну как, поэтично и романтично, да? Обычно ребята, которые этим подрабатывают, о таких вещах не задумываются. Так что я, можно сказать, неплохой заработок имею. Благодаря составлению таких текстов.
– А как тебе удается выискивать такие эпизоды?
– Ну так, – сказала Мидори, слегка качнув головой, – если ты хочешь их найти, то как‑нибудь найдешь, а если ничего и не находится, то берешь и выдумываешь его сам, лишь бы ничего не пострадало.
– Верно, – восхищенно сказал я.
– Peace! – крикнула Мидори.
Она захотела послушать про мое общежитие. Я, как всегда в таких случаях, рассказал ей про церемонию поднятия флага и про утреннюю гимнастику Штурмовика. Во время рассказа о Штурмовике Мидори держалась за живот от смеха. Штурмовик, похоже, способен был развеселить всех на свете. Мидори зантересовалась нашим общежитием и сказала, что хотела бы там разок побывать.
– Да ничего там интересного нет. Просто несколько сот мужиков, которые пьют и онанируют в своих комнатах.
– Что, и ты тоже?
– Нет такого человека, который бы этим не занимался, – объяснял я ей. – Как у женщин месячные, так мужчины мастурбацией занимаются. Кто угодно, все.
– А у кого подруга есть, тоже? Ну, с которой сексом можно заниматься?
– Да дело не в этом. Вот взять того кадра из соседней комнаты, который в Кейо учится, так он онанирует, а потом идет на свидание. Так, говорит, надежнее.
– Мне этого не понять, наверное. Я ведь все‑таки все время в школе для девочек училась.
– Ну да, и в приложениях к женским журналам об этом не пишут.
– Точно, – засмеялась она. – Ватанабэ, а ты в это воскресенье свободен? Время есть?
– Я в любое воскресенье свободен. К шести, правда, на работу надо.
– Тогда, может, приедешь ко мне в гости? В книжный магазин Кобаяси. Магазин, наверное, будет закрыт, но мне до вечера надо за домом смотреть. По телефону кто‑нибудь может позвонить. Ну как, пообедаешь со мной? Я сама готовлю.
– С удовольствием, – согласился я.
Она вырвала лист из тетради и подробно нарисовала, как добраться до ее дома. Затем достала ручку с красными чернилами и обозначила на плане свой дом большой буквой "Х".
– Не захочешь, узнаешь. Там вывеска весит "Книжный магазин Кобаяси". Где‑нибудь к двенадцати сможешь приехать? Я обед приготовлю.
Я поблагодарил ее и спрятал карту в карман. Затем сказал, что уже пойду потихоньку в университет на двухчасовую лекцию по немецкому языку. Ей тоже надо было куда‑то ехать, и она села на метро на станции Ёцуя.
Утром в воскресенье я встал в девять часов, побрился, постирал и вывесил белье сушиться на крыше. Погода была отличная. Пахло осенью. Стайки красных стрекоз носились над территорией, и местная детвора носилась за ними с сачками. Ветра не было, и флаг безвольно свисал с флагштока вниз.