– У реки перед станцией Оцука нарвала, – сказал я.
Она рассмеялась.
– Ты какой‑то непонятный. То ли шутишь, то ли серьезно говоришь.
Она докурила сигарету где‑то до половины, подперев рукой подбородок, затем с усилием раздавила окурок в пепельнице. Потом стала тереть пальцами глаза, точно в них попал дым.
– Девушка должна сигарету поизящнее тушить, – заговорил я. – А то прямо некультурно как‑то. Не надо ее силой гасить, берешь и тушишь потихонечку, с краешку начиная. Не надо ее так давить. А то как‑то слишком получается. И никогда не надо из носа дым выпускать. И нормальные девушки, когда с парнем вдвоем обедают, про то, как три месяца в одном лифчике ходили, не рассказывают.
– А я вот такая, – сказала она, потирая переносицу. – Не получается у меня курить, как надо. Иногда балуюсь просто, а привыкнуть не могу. Еще что скажешь?
– Девушки "Мальборо" не курят.
– Какая разница? Какие не кури, одна и та же гадость.
Она покрутила твердую пачку "Мальборо" в руках.
– С прошлого месяца курить стала. Честно говоря, не то что сильно курить хотелось, просто из любопытства.
– А что вдруг решилась?
Она сложила руки на столе и на минуту задумалась.
– Ну как что... А ты куришь?
– В июне бросил.
– Почему?
– Да надоело. Кончились ночью сигареты, например, и мучаешься потом, и все такое. Вот и бросил. Не особо люблю от чего‑то вот так зависеть.
– Вот с виду и не скажешь, а ты, оказывается, на вещи так серьезно смотришь, да?
– Не знаю, может и так. Потому, может, и люди ко мне особо не тянутся, из‑за характера такого. Всегда такой был.
– Это потому, что кажется, что тебе все равно, что ты кому‑то не нравишься. Некоторые, может быть, тебя и не любят поэтому, – сказала она неуверенно, подперев подбородок рукой. – А вот мне нравится с тобой говорить, и как ты говоришь по‑особому. Вот как сейчас : "Не особо люблю от чего‑то зависеть".
Я помог ей помыть посуду. Стоя рядом с ней, я спросил ее, протирая тряпкой и ставя в сушилку посуду, которую она уже помыла :
– А твои все куда ушли сегодня?
– Мама на кладбище. Умерла два года назад.
– Это я уже слышал.
– Сестра с женихом встречается. На машине куда‑нибудь кататься поехали, наверное. У сестры парень в автомобильной компании работает. Поэтому машины обожает. А я не очень машины люблю.
Она ненадолго опять замолчала и продожала мыть посуду, а я молча продолжал ее вытирать.
– А папа... – заговорила она снова через некоторое время. – Папа шесть месяцев назад уехал в Уругвай и не вернулся.
– Уругвай? – удивился я. – В Уругвай зачем?
– Папа хотел в Уругвай эмигрировать, дурак. Человек, с которым он в армии дружил, там завод держит, вот он и думал, видно, что сможет там устроиться как‑нибудь. Сказал как‑то вдруг об этом, потом сел один на самолет и улетел. Уж как мы его только ни отговаривали. Ну что в таком месте делать, ты и языка‑то не знаешь, да и не был нигде никогда, кроме Токио. Но все напрасно. У папы явно сильный шок был от того, что мама умерла. Вот что‑то с головой и случилось, видно. Так сильно папа маму любил. Честно.
Я смотрел на нее, открыв рот, не в силах что‑то сказать.
– Знаешь, что папа нам с сестрой сказал, когда мама умерла? Он сказал : "Мне сейчас так обидно. Чем вашу маму потерять, да лучше бы я вас обеих потерял". Мы так растерялись, что сказать не могли ничего. А ты бы смог? Как бы там ни было, но такое сказать... Конечно, потерять человека, которого больше всех любил, это тяжело, грустно, больно, я все понимаю. Мне его жалко. Но разве можно родным дочерям сказать, да лучше бы вы взамен умерли, разве не так? Это не черезчур разве?
– Ну да.
– Нам же это неприятно. В общем, все у нас в семье какие‑то не такие. Все с какими‑то странностями.
– Похоже на то, – согласился я.
– И все‑таки, это здорово, когда один человек другого любит, правда? Когда жену любит так, что дочерям может сказать, лучше бы вы вместо нее умерли...
– Ну, если так посмотреть, может оно и так.
– И вот, в Уругвай уехал. А нас бросил.
Я вытирал посуду, ничего не говоря. Когда я все вытер, она аккуратно расставила посуду по полкам.
– И что, от отца вестей нет?
– Раз только открытка с картинкой пришла. В марте. Но никаких подробностей не было. Очень, мол, жарко, фрукты совсем не такие вкусные, как думал, и все типа такого. Бред какой‑то. да еще открытка была с каким‑то дурацким осликом на картинке. С головой у нашего папы не все в порядке. даже про этого не то друга, не то знакомого, ни слова – нашел его, не нашел. В конце было, правда, написано, что когда малость на ноги станет, нас с сестрой заберет. И с тех пор ни строчки. Я письмо ему написала, даже не ответил.
– А если отец твой скажет ехать в Уругвай, что будешь делать?
– Я хочу съездить. Интересно же. А сестра говорит, ни за что не поедет. Сестра грязные вещи, грязные места терпеть не может.
– Что, в Уругвае так грязно?
– Не знаю, но сестра так считает. Типа там на дорогах ослиное дерьмо, над ним мухи жужжат, в туалетах воды нет, ящерицы со скорпионами ползают... В кино, наверное, видела где‑нибудь. Сестра насекомых ненавидит. Что она любит, так это на сверкающей тачке куда‑нибудь в Сёнан прокатиться.
– Хм.
– А Уругвай – плохо, что ли? Я бы поехала.
– А кто сейчас в магазине работает?
– Сестра. Родственник, что по соседству живет, каждый день помогать приходит. доставку делает. Я тоже, как время есть, помогаю. В книжном магазине тяжелой работы нет, так что потихоньку справляемся. Если совсем ни в какую станет, думаем магазин продать, правда.
– Любишь отца?
Она покачала головой.
– Не могу сказать, что очень уж люблю.
– Тогда почему говоришь, что в Уругвай готова ехать?
– Потому что верю.
– В смысле, веришь?
– Ну да. Не очень люблю, но верю, папе‑то. Хоть он и махнул рукой и на детей, и на работу из‑за шока, когда мама умерла, и в Уругвай уехал, но я ему верю. Понимаешь?
Я ответил, вздыхая :
– Вроде и понимаю, а вроде и не понимаю.
Она засмеялась, точно шутке, и слегка шлепнула меня по затылку.
– Ну и ладно, какая разница?
После обеда в то воскресенье одно за другим произошли разные события. Странный был день. По соседству от Мидори загорелся дом, и мы смотрели на пожар с крыши третьего этажа, потом мы с ней поцеловались ни с того, ни с сего. Звучит по‑дурацки, но именно так все и происходило.
Мы говорили об университете и пили кофе, когда послышался вой пожарной сирены. Судя по тому, как этот вой постепенно усиливался, похоже было, что пожарных машин подъезжает все больше и больше. Под окнами пробегало много людей, некоторые что‑то громко кричали.
Мидори пошла в комнату, откуда была видна дорога, открыла окно и посмотрела вниз, потом сказала : "Подожди‑ка здесь", и куда‑то исчезла. Послышалось, как гулко стучат ее ноги вверх по лестнице.
Я в одиночку пил кофе и думал : "А Уругвай, это вообще где?" Бразилия – знаю, Венесуэлла – знаю, рядом там Колумбия, думал я, но где находится Уругвай, никак вспомнить не мог.

Полицейский громко орал через громкоговоритель на зевак, чтобы они отошли немного назад. Плачущий ребенок звал маму. Откуда‑то послышался звук разбитого стекла.
Потом ветер стал дуть как попало, и до нас стали долетать белые хлопья пепла. А Мидори все попивала пиво и пела без конца. Спев все знакомые песни, она запела странную песню, слова и музыку к которой сочинила сама.

"Хочу приготовить для тебя пюре,
Но у меня нет кастрюли.
Хочу связать для тебя шарф,
Но у меня нет шерсти.
Хочу написать для тебя стихи,
Но у меня нет карандаша."

– Песня называется "Ничего нет", – сказала Мидори. Слова были глупые, мелодия тоже была глупая.
Я слушал эту дурацкую песенку и думал : "Если огонь доберется до бензоколонки, этот дом ведь тоже на воздух взлетит".
Она отложила гитару в сторону, точно устав петь, и прильнула к моему плечу, как пригревшаяся на солнце кошка.
– Я эту песню сама сочинила, как тебе?
– Необычно, оригинально, хорошо показывает твой характер, – дипломатично ответил я.
– Спасибо. Главная тема – "ничего нет".
– Я догадался.
– Хм, знаешь, я все про то, как моя мама умерла, – сказала она, повернувшись ко мне.
– Угу.
– Мне нисколечки грустно не было.
– Угу.
– И когда папа исчез, совсем не огорчилась.
– Да?
– Да. Как‑то это неправильно, тебе не кажется? Эгоистка я, да?
– Но были же причины тому какие‑то. Ну, из‑за чего так получилось.
– Ну да, были кое‑какие, – сказала она и продолжила. – От того у нас и было все так непонятно, в семье нашей. Но я всегда так считала, что как бы там ни было, но если что‑то нас разлучит, что с папой, что с мамой, будь то смерть или жизнь, то мне будет грустно. Но вышло по‑другому. Не одиноко, не тяжело, даже воспоминаний никаких. Только во сне иногда вижу. Маму вижу, как она в темноте смотрит на меня и говорит : "Стыдно тебе, что я умерла?" Радостного тоже мало, что мама померла. Просто не грустно мне от этого, и все. Честно сказать, ни одной слезы не пролила тогда. В детстве, когда кошка моя умерла, я всю ночь проревела.
Я подумал, отчего так сильно может идти дым. Огня не видно, и не похоже, что появится. Просто дымит и дымит без перерыва. Что там может так долго гореть, удивлялся я.
– Но не я одна в этом виновата. Я тоже эгоистка. Это я признаю. Но мне кажется, что если бы они – папа с мамой – немножко больше меня любили, я бы тоже по‑другому себя чувствовала. Тогда, в смысле, мне было бы грустно.
– Думаешь, не любили они тебя?
Она подняла голову и посмотрела мне в лицо. Потом, кивая, сказала :
– Что‑то среднее между "недостаточно" и "слишком мало". Всегда от ее нехватки голодала. Хоть разок хотелось любви получить досыта. Чтобы аж хотелось сказать : "Хватит уже, сейчас лопну, спасибо". Хоть разок, хоть один разок. Но они ни разу мне ничего подобного не дали. Попросишь о чем‑то, они только отмахиваются, нечего, говорят, деньги транжирить, всегда только так. Я поэтому так задумала. Найду человека, который круглый год все сто процентов обо мне будет думать и меня любить, и сама сделаю так, что он будет мой. В начальной школе так решила, то ли в пятом классе, то ли в шестом.
– Ну ты даешь, – восхищенно сказал я. – Ну и как успехи?
– Трудно это, – сказала Мидори. Потом смотрела какое‑то время на дым, словно о чем‑то размышляя. – Наверное, это оттого, что ждала слишком долго. Я ведь что‑то совершенно идеальное ищу. Поэтому трудно.
– Идеальную любовь?

– Да нет, – отвечала она. – Просто расслабилась, давно так не делала. Без мыслей всяких...
Я посмотрел ей в глаза, она тоже посмотрела мне в глаза. Я обнял ее за плечи и поцеловал в губы. Она лишь слегка повела плечами, но тут же опять полностью расслабилась и закрыла глаза. Пять или шесть секунд мы неподвижно сидели и целовались.
Лучи осеннего солнца отбрасывали на ее щеки тени от ее ресниц, и видно было, как они тонко трепещут. Это был нежный и теплый, и совершенно бесцельный поцелуй.
Если бы мы не сидели на крыше под лучами послеобеденного осеннего солнца, попивая пиво и глядя на пожар, у нас бы с ней не было в тот день никаких поцелуев, и она, думаю, чувствовала то же самое.
Глядя сверху на сверкающие крыши домов, на дым, на красных стрекоз, мы почувствовали какою‑то теплоту и близость, и нам, по‑видимому, подсознательно захотелось в каком‑то виде это сохранить. Именно таким был наш поцелуй. Однако, разумеется, как и все поцелуи, не содержать в себе никакой опасности он не мог.
Первой заговорила Мидори. Она тихонько взяла меня за руку. Потом сказала так, словно что‑то ей мешало говорить, что у нее есть парень. Я сказал, что об этом и так смутно догадывался.
– А у тебя любимая девушка есть?
– Есть.
– Тогда почему ты по воскресеньям всегда свободен?
– Сложно объяснить.
Тут я почувствовал, что минутное послеполуденное очарование ранней осени уже куда‑то пропало.
В пять часов я сказал, что мне пора на работу, и вышел из ее дома. Я предложил ей выйти вместе и перекусить где‑нибудь, но она сказала, что кто‑нибудь может позвонить, и отказалась.
– Ненавижу целый день дома сидеть и ждать, когда позвонит кто‑нибудь. Когда одна остаюсь, такое ощущение, что тело как бы гниет по чуть‑чуть. Все сгниет, разложится, и в конце останется только мутная зеленая лужа и в землю впитается. Останется одна одежда. Такое ощущение у меня, когда целый день одна сижу.
– Если когда опять надо будет звонка ждать, могу побыть с тобой вместе. С условием, что обедом накормишь.
– Договорились. И пожар после обеда подготовлю, как всегда.
( На следующий день на лекции по "Истории драмы II" Мидори не появилась. После лекции я пошел в студенческую столовую, съел в одиночку невкусный обед, потом сел на солнышке и стал смотреть по сторонам. Рядом со мной две студентки вели какую‑то длинную беседу. Одна бережно, как ребенка, прижимала к груди теннисную ракетку, другая держала в руках несколько книг и пластинку Леонарда Бернштейна (Leonard Bernstein).
Были они довольно симпатичные и разговаривали очень радостно. Со стороны клубного здания было слышно, как кто‑то отрабатывает гаммы на бас‑гитаре. Видно было, как там и сям студенты по четверо или пятеро высказывали каждый свое мнение по поводу какого‑то события или просто смеялись и кричали.
На автостоянке кучка ребят упражнялась на скейтборде, а мимо них с опаской проходил преподаватель с кожаным портфелем под мышкой. Во внутренней части двора студентки в летних шляпках сидели на земле, поджав под себя ноги, и рисовали стенгазету о проникновении американского империализма в Азию. Это была обычная картина обеденного перерыва в университете.
Но в кои‑то веки наблюдая эту картину, я внезапно сделал одно открытие. Все люди вокруг были каждый по‑своему счастлив. Не знаю, правда ли они были счастливы, или только так казалось. Однако в этот приятный день конца сентября все люди выглядели счастливыми, и от этого я почувствовал себя еще более одиноким, чем обычно. Мне подумалось, что один я в эту картину не вписываюсь.

– Если хочешь, могу с одной девчонкой познакомить, у которой сможешь на ночь остаться, ты как?
– Да нет, сегодня хочу кино посмотреть.
– Ну извини. В следующий раз оторвемся, – сказал он и исчез в толпе.
Я пошел в гамбургерную, съел чизбургер, выпил горячего кофе, а когда слегка протрезвел, пошел в ближайший кинотеатр и посмотрел фильм "The Graduate".
Кино показалось не слишком интересным, но больше заняться было нечем, и я посмотрел его еще раз. Потом вышел из кинотеатра и бесцельно бродил по опустевшему в эти почти четыре часа утра Синдзюку, погрузившись в раздумья.
Устав ходить, я зашел в ночное кафе, выпил чашку кофе и решил скоротать время до первого поезда метро за чтением книги. Спустя какое‑то время кафе наполнилось людьми, ожидавшими, как и я, начала работы метро.
Ко мне подошел официант, извинился и попросил разрешения подсадить других посетителей. Я все равно читал книгу, и причин возражать, чтобы кто‑то сел рядом, не было.
Ко мне подсели две девушки. Обе были ровесницы, примерно одного со мной возраста, не сказать, что красавицы, но вполне нормальной внешности.
Одеты и накрашены они были неброско, и не похожи были на тех, что обычно слоняются по Кабуки‑тё до пяти утра. Я подумал, что они наверняка из‑за чего‑то опоздали на последний поезд.
Они, похоже, были довольны, что их подсадили к такому, как я. Я был опрятно одет, с вечера побрился, да еще и увлеченно читал "Волшебную гору" Томаса Манна.
Одна из девушек была покрупнее, одета была в серую толстовку и белые джинсы, держала руках здоровенную сумку из кожзаменителя, и в ушах у нее было по здоровенной серьге в виде ракушки. Вторая была поменьше, носила очки и была одета в синий кардиган поверх клечатой рубашки, а на пальце носила кольцо с бирюзой. У той, что поменьше, похоже, было привычкой то и дело снимать очки и надавливать на глаза.
Обе они заказали по "cafe au lait" и пирожному и ели пирожные, запивая их кофе, тихонько о чем‑то споря. Та, что покрупнее, несколько раз кивала, а та, что поменьше, каждый раз на это мотала головой. Громко играла музыка, то Marvin Gaye, то "Bee Gees", и невозможно было расслышать, о чем шла речь, но похоже было, что та, что поменьше, отчего‑то страдала, а та, что покрупнее, старательно ее утешала.
Я делал вид, что читаю, а сам следил по очереди то за одной, то за другой.
Маленькая девушка ушла в туалет, взяв сумочку в охапку, а большая обратилась ко мне : "Извините пожалуйста". Я отложил книгу и посмотрел на нее.
– Вы случайно не знаете, где тут можно выпить сейчас поблизости?
– В шестом часу утра? – удивленно переспросил я.
– Да.

Когда ее поезд исчез из вида, я и маленькая девушка, не сговариваясь, пошли в мотель. Ни я, ни она не испытывали особого желания переспать, просто казалось, что без этого не обойтись.
В мотеле я первым разделся и пошел в ванную, растянулся в ванне и стал пить пиво, испытывая почти полное самоотрешение.
Она тоже вошла следом за мной, и мы оба улеглись в ванне. Мы молча пили с ней пиво. Сколько ни пили, не могли опьянеть, и спать не хотелось. Кожа у нее была белая и гладкая, и ноги были очень красивые. Я сделал комплимент ее ногам, она хмуро поблагодарила. Но, оказавшись в постели, она стала совсем другим человеком.
Она очень чутко реагировала на мои прикосновения, извивалась и стонала. Когда я вошел в нее, она с силой вонзила ногти в мою спину, а когда начала кончать, шестнадцать раз выкрикнула чье‑то имя. Я сосредоточенно считал их, чтобы попозже кончить. Так мы и заснули.
Когда я проснулся в пол‑первого, ее нигде не было. Не было ни письма, ни записки. От того, что выпил столько в непривычное время дня, в голове с одной стороны чувствовалась странная тяжесть.
Я принял душ, прогоняя сонливость, побрился, сел, как был голый, на стул и выпил сок из холодильника. Потом одно за другим вспомнил все, что было вчера. Все вспоминавшиеся происшествия казались нереальными и странно неузнаваемыми, точно были зажаты между двух‑трех кусков стекла, хотя все без сомнения произошли со мной. На столе стоял стакан из‑под пива, в ванной лежала использованная зубная щетка.
Я недорого пообедал на Синдзюку, зашел в телефонную будку и позвонил Мидори. Подумалось вдруг, что она, может быть, опять дежурит на телефоне. Послышалось гудков пятнадцать, а трубку никто не поднял. Через двадцать минут я попробовал позвонить еще раз, но с тем же результатом.
Я сел на автобус и вернулся в общежитие. В почтовом ящике на входе меня ждал конверт экспрес‑почты. Это было письмо от Наоко.

Этим самым я сводила с ума саму себя и причиняла боль самой себе. Я не оправдываюсь и не защищаюсь, но это правда было так. Если я оставила в тебе какую‑то рану, то эта рана не только твоя, но и моя. Поэтому не надо ненавидеть меня за это.
Я несовершенный человек. Я гораздо более несовершенный человек, чем ты думаешь. Я не хотела бы, чтобы ты меня за это ненавидел. Если ты станешь ненавидеть меня, я просто рассыплюсь на кусочки. Я не могу с чем‑то справиться, спрятавшись в панцирь, как ты.
В действительности я не очень‑то знаю, что ты за человек, но иногда бывали моменты, когда почему‑то мне так казалось. Поэтому порой я очень тебе завидовала, и, возможно, из‑за этой зависти и позволила тебе больше, чем это было необходимо.
Возможно, такой взгляд на вещи чересчур аналитичен. Как ты считаешь?
Метод лечения здесь, где я сейчас, чересчур аналитичным назвать никак нельзя. Но в моей ситуации, несколько месяцев находясь на лечении, все равно в большей или меньшей степени начинаешь анализировать. Это случилось из‑за этого, а это означает то‑то, поэтому получается так‑то. Не знаю, помогает такой анализ проще взглянуть на мир или позволяет более детально в нем разобраться.
Но в любом случае я чувствую сама, что мне намного лучше, чем тогда, и окружающие это подтверждают.
И письма мне не удавалось написать вот так спокойно уже очень давно. Письмо, что я послала тебе в июле, писала, точно выжимая из себя по капле (честно говоря, совершенно не помню, о чем я тогда писала; не знаю, не было ли то письмо слишком резким), но в этот раз пишу совершенно со спокойной душой.
Чистый воздух, изолированный от всего тихий мир, правильный режим, ежедневные физические упражнения, похоже, именно это мне было необходимо.
Как хорошо, что можно кому‑то написать письмо. Это действительно здорово, когда можешь вот так сесть за стол, взять карандаш и написать, когда хочешь передать свои мысли кому‑то.
Конечно, когда напишешь все на бумаге, то кажется, что смог выразить только какую‑то часть того, что хотел сказать, но и это, по‑моему, неплохо. Я сейчас счастлива уже от того, что появилось желание кому‑то о чем‑то написать. Потому и пишу вот так сейчас тебе.

Хотя, конечно, это сильно упрощенное объяснение, и это не более, чем какая‑то часть проблем, которые нас одолевают, но мне показалось, что я как‑то смутно догадалась, о чем он хотел сказать.
Возможно, мы действительно не можем приспособиться к своим искажениям. Поэтому мы не можем как следует совладать с реальными страданиями и болью, вызываемыми этими искажениями, и от того находимся в этом месте, чтобы подальше от них уйти.
Пока мы находимся здесь, мы можем не мучить других людей и не быть мучимыми другими. Потому что все мы знаем о себе, что мы "с искажениями". Это и есть то, что совершенно отличает этот мир от внешнего. Во внешнем мире многие люди живут, не осознавая своей искаженности.
Но в этом нашем маленьком мире именно искаженность является главным обстоятельством. Как индейцы носят перья в своих волосах в знак принадлежности к своему роду, так мы носим в себе свою искаженность. И тихо живем так, чтобы не повредить друг другу.
Кроме спорта мы еще занимаемся выращиванием овощей. Помидоры, баклажаны, огурцы, арбузы, клубника, лук, капуста, редька, еще кое‑что. Выращиваем все, что можем. Используем также теплицу.
Для людей, живущих здесь, выращивать овощи привычное и любимое занятие. Они читают книги, приглашают специалистов и целыми днями, бывает, говорят лишь о том, какие удобрения лучше, да о качестве почвы.
Я тоже очень полюбила выращивать овощи. Наблюдать, как каждый день всевозможные фрукты и овощи подрастают по чуть‑чуть, это очень впечатляет. Ты пробовал выращивать арбузы? Арбуз растет быстро, прямо как маленькое животное.
Мы живем, каждый день питаясь свежими овощами и фруктами. Мясо и рыбу, конечно, тоже подают, но здесь со временем их уже не так хочется есть, как раньше. Слишком уж свежие и вкусные здесь овощи.
Иногда мы ходим собирать дикие коренья и грибы. По ним тоже есть специалист (если посмотреть, тут одни специалисты), и он подсказывает: это пойдет, это не пойдет. Я благодаря этому на три килограмма поправилась с тех пор, как сюда приехала. Самый подходящий для меня вес. Все благодаря движению и систематическому питанию.
В остальное время мы читаем книги, слушаем музыку, занимаемся вязанием. Телевизора или радио тут нет, зато есть хорошая библиотека и фонотека. В фонотеке есть все от полного собрания симфоний Малерадо "Битлз", и я постоянно беру там пластинки и слушаю у себя в комнате.

Я бесцельно бродил по воскресным улицам Токио, как когда‑то вдвоем с Наоко. Я ходил туда‑сюда по городским улицам, вспоминая строчку за строчкой из ее письма и приводя в порядок свои мысли о нем. Я вернулся в общежитие уже когда стемнело и попытался дозвониться до "Амирё", где была Наоко, по междугородней связи.
Трубку поднял оператор и спросил, по какому я вопросу. Я назвал имя Наоко, сказал, что хотел бы повидаться с ней завтра после обеда, и спросил, возможно это или нет. Оператор спросил мое имя и велел позвонить через тридцать минут.
После ужина я позвонил еще раз. Та же самая женщина подняла трубку и сказала: "Повидаться можете, так что приезжайте непременно".
Я поблагодарил и повесил трубку, затем сложил в рюкзак смену одежды и туалетные принадлежности. Потом пил брэнди и читал брошенную было на половине "Волшебную гору", пока не заснул. И все же заснул с трудом уже во втором часу ночи.

Набрав двадцать с лишком пассажиров, автобус немедленно тронулся в путь и вдоль течения реки Камогава поехал из Киото на север. Чем дальше уезжали мы на север, тем меньше становилось домов вдоль дороги, бросались в глаза поля и пустоши, ослепительно сверкали в лучах раннеосеннего солнца черные черепичные крыши и крытые винилом теплицы.
Спустя какое‑то время автобус свернул в сторону гор. дорога была извилистой, так что водителю приходилось без перерыва крутил баранку, и я почувствовал легкую тяжесть в груди. В желудке как будто все еще чувствовался запах выпитого утром кофе.
Потом извилин на пути стало поменьше, и не успел я перевести дыхание, как автобус поехал по тенистым зарослям криптомерии. Криптомерии возвышались, точно в джунглях, полностью закрывая солнечный свет, укрывая все своей тенью.
Ветер из открытого окна внезапно стал холодным и обдал кожу обжигающей сыростью. Автобус невероятно долго ехал по зарослям криптомерии вдоль речной протоки.
Когда уже казалось, что весь мир покрылся зарослями криптомерии, мы выехали в какую‑то долину, со всех сторон окруженную горами. В долине, насколько хватало глаз, раскинулись зеленые поля, а вдоль дороги текла чистая река.
Вдалеке поднималась тонкая струйка белого дыма, там и сям сушилось развешенное на веревках белье, слышался лай то ли одной, то ли нескольких собак. Поленница перед домом была до самой крыши, на поленнице спала кошка. Такие жилища стояли вдоль всей дороги, но людей нигде видно не было.

Жилища вдоль речной протоки стали встречаться заметно реже, чем до этого, и участки возделанной земли стали меньше. Горы выглядели все неприступнее и грозили обрушиться прямо на нас. Лишь собак везде было одинаково много, и когда приближался автобус, они лаяли, одна громче другой.
На остановке, где я сошел, поблизости никого не было. Не было ни людей, ни поля. Рядом с одиноко возвышавшимся знаком остановки лишь протекала небольшая река да виднелось начало дороги, уходящей в горы.
Я повесил на спину рюкзак и зашагал по дороге вдоль реки. Слева от дороги текла река, справа тянулся лес. По этой дороге, поднимающейся в гору под небольшим наклоном, я за минут пятнадцать дошел до развилки, вправо от которой отходила дорога, по которой с трудом смогла бы проехать одна машина, и на въезде висела табличка "Санаторий "Амирё", посторонним въезд воспрещен". На этом ответвлении дороги, уходящем в глубь леса, отчетливо виднелись следы автомобильных колес. Откуда‑то из леса послышались какие‑то звуки, точно большая птица пролетела, махая крыльями. Звук прозвучал странно отчетливо, словно отчасти усиленный. Издалека послышался звук, похожий на выстрел, но был он приглушенный и тихий, точно по пути прошел через несколько фильтров.

– Пройдете, значит, в главное здание и спросите госпожу Исиду, – сказал мне охранник. – Пройдете по дороге через лес, там будет разъезд. Оттуда по второй по счету дороге влево, понятно? По второй дороге влево идите. Там будет старое здание, оттуда если свернете направо и опять через лес пройдете, там железобетонное здание есть, это и есть главное здание. Тут везде указатели висят, так что сможете сориентироваться.
Как мне было сказано, я пошел от разъезда по второй дороге влево, где на противоположной стороне было старое здание, несколько десятков лет назад служившее, как казалось с виду, чьей‑то загородной виллой. Во дворе стояли красивые камни и каменные светильники, деревья были ухоженными. Первоначально это явно было чьей‑то виллой.
Я свернул оттуда направо и прошел лесом, и передо мной показалось трехэтажное железобетонное здание. Хоть и было в нем три этажа, было оно построено в месте, где земля прогибалась вглубь, точно раскопанная кем‑то, и потому не казалось каким‑то величественным. Лишь чувствовалась простота планировки и чистота здания.
Парадный вход был со второго этажа. Поднявшись на несколько пролетов по лестнице, я прошел через стеклянную дверь, там в справочном отделе сидела молодая девушка в красном платье. Я назвал свое имя и сказал, что мне велели обратиться к госпоже Исиде.
Девушка с улыбкой тихо сказала мне, указывая на стоящий в лобби темно‑коричневый диван : "Посидите там, пожалуйста", и набрала на телефоне чей‑то номер.

Эти морщины были ей очень к лицу, точно были на нем от рождения. Когда она смеялась, морщины смеялись вместе с ней, когда она хмурилась, они хмурились вместе с ней. Когда она и не смеялась, и не хмурилась, морщины упорно проглядывались на ее лице, но в то же время наполняли ее лицо теплотой.
Мне показалось, что ей где‑то за тридцать, но она вызывала не только симпатию, но и какое‑то влечение. Симпатию к ней я почувствовал с первого взгляда.
Волосы ее были пострижены довольно небрежно, кое‑где топорщились и на лбу лежали неровно, но в целом прическа очень ей шла. Одета она была в синий верх от робы поверх белой майки и свободного покроя хлопчатобумажные брюки кремового цвета, а на ногах были обуты тапочки для тенниса.
Груди на ее хрупком худом теле почти не было, рот постоянно был напряженно искривлен, морщинки в уголках глаз слегка шевелились. Она была похожа на доброго и искусного плотника, в чем‑то недовольного окружающим миром.
Некоторое время она разглядывала меня с ног до головы, слегка втянув подбородок и искривив рот. Словно вот‑вот вынет из кармана линейку и начнет меня всего измерять.
– Играть на чем‑нибудь умеешь?
– Нет, ни на чем.

Она пошла по коридору впереди меня легкой походкой, спустилась по лестнице и на первом этаже направилась в столовую. Места в столовой было достаточно, чтобы одновременно могли есть человек двести, но использовалась только половина мест, остальные были отгорожены барьером. Чувство было такое, точно вошел в столовую в зоне отдыха, где закончился сезон.
В обеденном меню были картофельный суп‑пюре с лапшой, овощной салат и сок с булочкой. Я уже знал об этом из письма Наоко, но овощи здесь и правда были удивительно вкусные. Я съел все без остатка.
– Надо же, какой аппетит, – восхитилась женщина.
– Очень вкусно. да я к тому же с утра не ел толком.
– Может, доешь за меня? А то я наелась уже...
– Да, хорошо.
– У меня желудок маленький, много не могу есть. Вот взамен и курю так много, – сказала она и опять закурила свой "Seven Star". – да, зови меня Рэйко. Меня все так зовут.
Она с интересом наблюдала за тем, как я с удовольствием поглощаю почти нетронутый ею суп с булочкой.
– Вы лечащий врач Наоко? – почтительно спросил я ее.
– Я – врач? – переспросила она с окаменевшим от изумления лицом. – С чего ты взял, что я врач?
– Ну, мне сказали спросить госпожу Исиду...

– Вроде понятно. А вот это оздоровление, как оно конкретно осуществляется?
– Само проживание здесь – это и есть оздоровление. Правильный режим, спорт, удаленность от внешнего мира, тишина, чистый воздух. Здесь поле есть, так что хозяйство ведем почти натуральное, и ни телевизора, ни радио нет. Что‑то вроде модных нынче коммун. Правда, чтобы приехать сюда, денег уходит довольно много, в этом отличие от коммуны.
– Так много?
– Не то чтобы ужасно дорого, но и не сказать, что дешево. По тому, что здесь есть, разве не видно? Территория большая, пациентов мало, сотрудников много. Я‑то тут уже давно и наполовину сотрудник, так что за лечение фактически не плачу, поэтому особых проблем нет. Ты кофе будешь?
Я ответил, что буду. Она затушила сигарету, встала, подошла к аппарату с горячим кофе у прилавка и принесла два стакана. Потом положила в свой стакан сахар, размешала его ложечкой и стала, морщась, пить.