– Ну как, нам кажется, что да. Сперва она была в таком жутком состоянии, что мы все переволновались. Но теперь она успокоилась, говорить стала намного лучше, выразить теперь может, что хочет... То, что ей лучше, это точно. Но Наоко следовало начать лечение чуть раньше. У Наоко симптомы появились с той поры, как ее друг Кидзуки умер. И в семье ее должны были об этом знать, и сама она, наверное, это понимала. Но ситуация в семье и все такое...
– Какая ситуация? – удивленно спросил я.
– Как, ты не знал? – удивилась теперь в свою очередь она.
Я молча покачал головой.
– Тогда пусть тебе об этом сама Наоко расскажет. Так будет лучше. Похоже было, что и Наоко думает тебе кое о чем искренне рассказать.
Она взяла ложечку, опять помешала кофе и отпила глоток.
– И еще, в правилах так заведено, поэтому лучше сказать с самого начала, но тебе с Наоко вдвоем оставаться запрещено. Это закон. Посетитель с пациентом наедине оставаться не может. Всегда кто‑нибудь – фактически это буду я – должен присутствовать, чтобы наблюдать. Как ни жаль, но кроме как потерпеть, выхода нет, устраивает?
– Устраивает, – сказал я, смеясь.

– Ясно, тогда спи в нашей квартире. Тогда и тратиться не надо, и поговорить можно спокойно, не глядя на время.
– В нашей, это в чьей?
– В моей с Наоко, в чьей же еще? Комнаты раздельные, и диван есть раскладной, так что с ночевкой проблем нет, не волнуйся.
– Но все‑таки, это разве удобно? Мужчина, в женской квартире...
– А что, ты же не собираешься в час ночи войти и изнасиловать нас по очереди?
– Нет, конечно.
– Тогда никаких проблем нет. Спи в нашей квартире, и разговаривайте спокойно обо всем. Так будет лучше. Только так друг друга понять можно будет, да и как я на гитаре играю послушать. Я знаешь как хорошо играю?
– Но это правда удобно?
Рэйко зажала во рту третью сигарету "Seven Star", с усилием сжала губы и закурила.
– Мы вдвоем об этом уже договорились. Поэтому я сейчас тебя приглашаю от имени нас двоих, хоть это и личное ваше дело. Уж теперь‑то стоило бы вежливо согласиться, как ты думаешь?

Бывший ближе к нам парень, увидев Рэйко, прекратил игру, подошел и, улыбаясь, обменялся с ней несколькими словами. Рядом с теннисным кортом мужчина с огромной газонокосилкой подстригал лужайку с ничего не выражающим лицом.
Когда мы прошли еще вперед, показался лес, а по лесу на некотором удалении друг от друга было разбросано пятнадцать или двадцать аккуратных домиков европейского типа под старину. Перед каждым домиком стояло по желтому велосипеду, такому же, как у охранника. Рэйко объяснила, что здесь живут сотрудники.
– Даже не выезжая в город, здесь все, что хочешь, можно приобрести, – объясняла она на ходу. – Продукты, как я уже говорила, почти все сами производим. Есть птицеферма, так что яйца тоже можем кушать. Книги и пластинки есть. для спорта все есть, супермаркет маленький тоже есть. Раз в неделю и парикмахер приезжает. По воскресеньям кино показывают. Если что‑то особое нужно, можно попросить сотрудника, который в город едет, а выходную одежду можно по каталогу заказать, так что с этим неудобств не ощущается.
– Это потому что в город нельзя выезжать?

Здания все до одного были одинакового типа да еще и одинакового цвета. Форма приближалась к квадратной, двусторонне симметричной, а двери были широкими, и окон было много. Между зданиями проходила извилистая дорожка, точно на полигоне для обучения вождению. Перед каждым зданием была клумба с цветами, и все клумбы были ухоженными. Людей видно не было, и на всех окнах были задернуты шторы.
– Это зона "C", здесь живут только женщины. Стало быть, мы тут и живем. Здесь десять таких зданий, в каждом здании четыре квартиры, и в них живут по двое. Так что сюда может поместиться восемьдесят человек, но сейчас живет только тридцать два.
– Как тихо.
– В это время тут никого нет. У меня‑то статус особый, а другие занимаются делами по установленному расписанию. Кто‑то спортом занимается, кто‑то во дворе порядок наводит, кто‑то групповое лечение принимает, кто‑то идет коренья копать... Каждый себе составляет расписание на свое усмотрение. Что же у Наоко сейчас было? То ли обои переклеивает, то ли стены заново перекрашивает. Такие вот занятия есть до пяти часов, в основном их пять разновидностей.
Войдя в здание, на котором висел номер "С‑7", она поднялась по лестнице, находящейся в самом конце, и открыла правую дверь. дверь была не заперта.

– Да ты просто не знаешь, каково здесь зимой.
Она похлопала меня по спине и усадила на диван, потом и сама села рядом.
– Зима здесь длинная и тяжелая. Куда ни глянешь, всюду снег, снег, снег, море снега, сырость такая, что холод до костей пробирает. Когда зима приходит, мы целыми днями только и делаем, что снег разгребаем. В такую пору мы натапливаем квартиры и слушаем музыку, разговариваем да вязанием занимаемся. Поэтому если хотя бы такого пространства не будет, то просто задыхаешься и ничего делать не можешь. Если зимой приедешь, сам поймешь.
Она вздохнула, точно вспоминая длинную зиму, и положила рук на колени.
– Разложим его, и будет тебе кровать, – сказала она и постучала по дивану, на котором мы сидели. – Мы будем на кроватях спать, а ты тут. Пойдет?
– Да мне все равно.
– Значит, договорились. Мы, наверное, только часов в пять вернемся, так что ты тут подожди, ладно?
– Хорошо, я пока немецкий поучу.

Когда я открыл глаза, Наоко была там. Я открыл глаза и посмотрел в глаза ей. она присела на спинку дивана и смотрела на меня. Поначалу ее облик показался мне плодом моего воображения. Но сомнений не было, это была Наоко.
– Спал? – спросила она очень тихим голосом.
– Да нет, вспоминал просто, – сказал я и поднялся. – Ну, как дела?
– Да нормально, – ответила Наоко, улыбнувшись. Улыбка ее была похожа на какой‑то далекий светлый образ. – Я на минуту. Вообще‑то мне тут нельзя находиться, но выдалась минутка, я и зашла. Так что долго не могу оставаться. дурацкая у меня прическа, да?
– Да нет, очень красиво.
Она была пострижена простенько, как ученица начальных классов, и с одной стороны, точно как раньше, волосы были прихвачены заколкой. Стрижка действительно очень ей шла и как нельзя лучше ей подходила. Она выглядела, как прекрасная дева с какой‑нибудь средневековой гравюры.
– Лень было к парикмахеру идти, вот меня Рэйко и стригла несколько раз. Правда так считаешь? Красиво?
– Правда.
– А мама сказала, отвратительно.

После того, как она ушла, я заснул, лежа на диване. Спать я не собирался, но от ощущения близкого присутствия Наоко впервые за долгое время погрузился в глубокий сон. На кухне была ее посуда, в ванной была ее зубная щетка, в спальне была ее кровать. В этой квартире я погрузился в глубокий сон, точно выжимая по капле усталость из каждого уголка каждой клетки своего тела. Мне приснилась бабочка, порхающая в вечерних сумерках.
Когда я проснулся, часы показывали тридцать пять минут пятого. Солнце клонилось к закату, ветер стих, облака изменили свой облик. Во сне я вспотел, поэтому я достал из рюкзака полотенце и вытер лицо и переодел майку. Потом пошел на кухню, выпил воды и выглянул в окно рядом с мойкой.
Было видно окно в соседнем здании. За тем окном висело на ниточках несколько вырезанных из бумаги украшений. Это были любовно вырезанные изображения птиц, облаков, коровок и кошек, похожие на марионеток.
Вокруг по‑прежнему было ни души, и не слышно было ни звука. Вдруг почудилось, что я один живу среди этих искусно сделанных декораций.
Люди начали возвращаться в зону "С" только в начале шестого часа. Выглянув из окна на кухне, я увидел проходящих внизу двух или трех женщин. Все трое были в шляпах, и возраст их определить было невозможно, но судя по голосу, были они уже не так молоды. Спустя немного времени после того, как они зашли за угол и исчезли из вида, с другой стороны прошли еще четверо женщин и точно так же скрылись за углом.

Рэйко захотела узнать, что это за Штурмовик, и я опять рассказал про него. Она, конечно, тоже от души посмеялась. Всегда, когда я рассказывал про Штурмовика, мир вокруг казался полон радости и смеха.
В шесть часов мы втроем пошли в столовую в главном здании и поужинали. Я и Наоко ели рыбный суп, овощной салат, подливку, вареный рис и соевый бульон, а Рэйко съела только салат с макаронами и выпила кофе. И опять закурила.
– Видите ли, с возрастом организм так меняется, что можно есть уже не так много, – объясняла она.
В столовой сидели за столиками и ели человек двадцать, и за это время еще несколько человек успели войти и выйти. Картина в столовой ничем не отличалась от студгородка, за исключением разброса возрастов. Отличие было лишь в том, что все до одного разговаривали с одной определенной громкостью.
Никто и не болтал в полный голос, и не шептался. Не было ни громкого смеха, ни удивленных возгласов, никто никого не звал, поднимая руку. Все разговаривали одинаково негромко.
Они ели, заняв несколько столов. За каждым столом сидело по трое, максимум пятеро. Если кто‑то говорил, остальные слушали его, кивали и поддакивали, а когда он заканчивал говорить, кто‑нибудь другой говорил что‑нибудь по этому поводу.

– Да пока снег выпадет, Наоко, может, отсюда уже уедет, – сказала ему Рэйко.
– Нет, но зимой тут все равно хорошо, – проникновенно повторил мужчина. Я опять засомневался, врач он или нет.
– А о чем тут все разговаривают? – спросил я у Рэйко. Смысл вопроса ей казался не вполне понятен.
– Ну как о чем, о чем все обычно разговаривают. Так, о том, о сем : что за день случилось, какую кто книгу прочитал, какая завтра погода будет. Или ты думаешь, тут кто‑то встанет и скажет : "Сегодня полярный медведь съел все звезды с неба, поэтому завтра будет дождь!", или что‑то в этом роде?
– Нет, конечно, я не к тому вовсе, – сказал я. – Просто все так тихо говорят, вот и любопытно вдруг стало, о чем все говорят.
– Тут вокруг тишина, так что все естественным образом к ней подстраиваются и начинают говорить тихо.
Наоко обглодала рыбные кости, аккуратно сложила их на край тарелки и утерла рот платком.
– Да и смысла нет громко говорить. Убеждать в чем‑то некого, внимание чье‑то привлекать тоже незачем.
– Понятно, – кивнул я.
Однако пока я ел в этой тишине, мне почему‑то стало не хватать людского шума. Мне недоставало людского смеха, бессмысленных возгласов, преувеличенно громкой речи. Конечно, весь этот шум давно набил мне оскомину, но когда я ел рыбу среди этого странного безмолвия, мне отчего‑то было неспокойно.

– Да ну, с какой стати? Просто давно такую яркую луну не видел, вот и выключил свет.
– А правда, здорово смотрится, – сказала Наоко. – Рэйко, а у нас те свечки остались, что мы жгли, когда света не было?
– На кухне в столе лежат, наверное.
Наоко пошла на кухню, достала из стола белую свечу и вернулась с ней. Я зажег свечу, накапал с нее воска в пепельницу и установил ее там. Рэйко прикурила от нее.
Вокруг по‑прежнему было тихо. Мы сидели втроем вокруг горящей свечи, и казалось, будто мы одни втроем собрались где‑то на краю света.
Грозные тени, отбрасываемые лунным светом, и дрожащие тени от огня свечи накладывались друг на друга на стене и сливались друг с другом. Мы с Наоко сидели рядышком на диване, Рэйко сидела напротив нас в кресле‑качалке.
– Может, вина выпьем? – спросила у меня Рэйко.
– А здесь спиртное пить можно? – спросил я, слегка удивившись.
– Вообще‑то нельзя, – неловко ответило Рэйко, трогая себя за ухо, – но в основном, даже если увидят, смотрят сквозь пальцы, если вино, там, или пиво. Лишь бы сильно не напивались. Я кого из сотрудников хорошо знаю, прошу, чтобы привозили понемногу.
– Мы тут иногда выпиваем вдвоем, – заговорщически сказала Наоко.
– Здорово, – сказал я.
Рэйко достала из холодильника белое вино, штопором вынула пробку и принесла три стакана. Вкус у вина был свежий и приятный, точно делали его тут же на заднем дворе.
Когда пластинка кончилась, Рэйко достала из‑под кровати гитару, любовно ее настроила и медленно начала играть фугу Баха. Мелодию Баха она исполняла порой кое‑где запинаясь, но с чувством и на одном дыхании. Она играла тепло, задушевно, и была при этом исполнена какого‑то удовольствия от исполнения.

– Что там за "Касабланка" еще? – спросила Рэйко, смеясь.
Потом Рэйко сыграла еще несколько мелодий боссановы.
Пока она играла, я смотрел на Наоко. Как она и писала в своем письме, выглядела она очень поздоровевшей, загорела на солнце, и тело ее было окрепшим благодаря спорту и работе на природе. Лишь глубокие и прозрачные, точно озера, глаза и дрожащие, точно от смущения, губы были те же, но в целом ее красота была теперь красотой зрелой женщины.
То проглядывающая наружу, то исчезающая жесткость, присущая прежней ее красоте – жесткость, подобная острому лезвию ножа, обдававшая каким‑то холодом – ушла куда‑то далеко, а взамен около нее витало какое‑то особое спокойствие, словно бы нежно обволакивавшее все вокруг. Я был шокирован этой ее красотой. И не мог не поразиться, как такая перемена могла произойти с девушкой за каких‑то шесть месяцев.
Эта новая ее красота очаровывала меня так же, как и прежняя, если не больше, но тем не менее, вспоминая некоторые исчезнувшие ее черты, я не мог не вздохнуть о них. Та, я бы ее назвал, самоуверенная красота, точно сама по себе шагающая легкой походкой, присущая девочке‑подростку, она уже обратно к ней не вернется.
Наоко захотела узнать, как мне живется. Я рассказал ей об университетской студенческой забастовке.
Тогда же я ей впервые рассказал про Нагасаву. Трудно было точно описать его странный характер, оригинальный стиль мышления и однобокую мораль, но в итоге она, казалось, поняла суть того, что я хотел сказать.
Я не рассказал ей, как мы ходили вместе с ним охотиться на девчонок. Просто рассказал, что единственный человек, с которым я близко общаюсь в общежитии, это такая особенная личность.
В это время Рэйко с гитарой в руках опять отрабатывала ту самую фугу. Между делом она пила вино и курила.
– Странный этот человек, – сказала Наоко.

– Просто обычный человек. Родился в обычной семье, рос, как все обычные люди, внешность обычная, успеваемость обычная, мыслю так же, как обычные люди.
– Между прочим, в книге твоего любимого Скотта Фитцджеральда написано, что человеку, который говорит, что он обычный, верить нельзя. Я ту книгу у тебя почитать брала, – сказала Наоко, озорно улыбаясь.
– Ну да, – признал я. – Но я ведь не сознательно из‑за этого себя так веду. Я сам в душе так думаю. Что я обычный человек. Вот ты как думаешь, есть во мне что‑то необычное? Ведь нету?
– Как ты можешь так спрашивать? – с негодованием спросила она. – Неужели сам не понимаешь? Разве бы я тогда с тобой переспала? Или ты думаешь, пьяная была, все равно было, с кем, вот и переспала?
– Нет, конечно, я так не думаю, – сказал я.
Она некоторое время ничего не говорила, глядя на кончики своих пальцев. Я понятия не имел, что надо говорить, и просто пил вино.
– Сколько женщин с тобой спали? – спросила Наоко, точно вспомнив вдруг, что хотела сказать.
– Где‑то восемь или девять, – честно ответил я.
Рэйко прекратила свои упражнения и со стуком опрокинула гитару себе на колени.
– Тебе же еще двадцати нет. Что ты за жизнь такую ведешь?
Наоко смотрела на меня своими ясными глазами, ничего не говоря.
Я от начала до конца рассказал Рэйко, как впервые переспал с девушкой и как с ней расстался. Сказал, что полюбить ее не смог, как ни старался. Затем рассказал ей и о том, как вслед за Нагасавой и сам стал спать то с одной, то с другой.

– С того вечера в мой день рожденья, когда мне двадцать исполнилось, после того как с тобой переспала, я все время была мокрая. И все время хотела, чтобы ты меня обнимал. Чтоб ты меня обнимал, чтобы раздел, чтобы мое тело ласкал... Первый раз в жизни у меня такие мысли были. Почему так? Почему такие мысли у меня? Ведь я Кидзуки так любила.
– А меня хотя и не любила?
– Извини, – сказала Наоко. – Я не хочу тебя обидеть, но пойми одно. У нас с Кидзуки были очень особенные отношения. Мы с ним лет с трех вместе играли. Мы всегда с ним вместе были, так и выросли. Поцеловались в первый раз в начальной школе в шестом классе. Так было здорово! Когда у меня месячные первый раз были, я к нему побежала и ревела. Такие у нас, в общем, отношения были. Поэтому, когда он умер, я вообще не знала, как с людьми общаться. И что такое вообще кого‑то полюбить.
Она попыталась взять со стола стакан с вином, но он вырвался из ее руки и покатился по полу. Вино пролилось на ковер. Я нагнулся, поднял стакан и поставил на стол. Потом спросил Наоко, будет ли она еще пить.
Некоторое время она не отвечала, потом вдруг затряслась и начала всхлипывать. Она горько плакала, точно на последнем издыхании, как в тот раз, перегнувшись пополам и уткнувшись в ладони лицом.
Рэйко положила гитару, подошла к Наоко и нежно погладила ее по спине. Потом положила руку ей на плечо и прижала ее головой к своей груди, точно новорожденного ребенка.
– Ватанабэ, – сказала Рэйко. – Извини, но ты не мог бы минут двадцать погулять где‑нибудь? Я тут сама разберусь.
Я кивнул, встал и надел свитер поверх рубашки. Потом сказал Рэйко :
– Извините.
– Не за что, ты тут ни при чем. Не беспокойся. Пока вернешься, она успокоится. – сказала она, подмигивая мне одним глазом.
Я зашагал, куда глаза глядят, по освещенной до удивления нереальным лунным светом дороге, ведущей в лес. В лунном свете все звуки превращались в странные отголоски. Звуки моих шагов гулко доносились откуда‑то совсем с другой стороны, точно звуки шагов человека, шагающего под водой.

– Не очень хорошо.
– Ну, а что у тебя хорошо получается? – спросила она, улыбаясь, так что морщинки у ее глаз собрались вместе. – Кроме как с девочками спать?
– Не так уж хорошо у меня это и получается, – ответил я, несколько задетый.
– Не сердись, я же пошутила. Но на самом деле? Что ты хорошо умеешь делать?
– Да ничего. Кое‑что люблю делать, правда.
– А что?
– В походы ходить, плавать, книги читать.
– Любишь то, что можно в одиночку делать, значит.
– Выходит так, наверное. К играм и всему такому, что с другими вместе надо делать, никогда интереса не было. Чего такого ни пробовал, особо не увлекался. Все равно было, получается оно, не получается.
– Ты тогда сюда зимой приезжай. Мы зимой тут на лыжах катаемся. Тебе тоже обязательно понравится. Мчишься весь день по снегу, мокрый весь...
Сказав это, она сосредоточенно посмотрела в свете фонаря на свою правую руку, точно осматривая какой‑нибудь старый музыкальный инструмент.
– Наоко часто в такое состояние впадает?
– Да, бывает, – сказала она, рассматривая теперь левую руку. – Бывает у нее такое. Возбуждается, плачет. Но это тоже в каком‑то смысле хорошо. Потому что эмоции проявляет. Страшно, когда они не проявляются. Тогда эмоции в теле скапливаются и твердеют. Всякие‑разные эмоции скапливаются внутри тела и умирают. Если до такого довести, это очень плохо.
– Я там что‑нибудь сказал не так?
– Ничего подобного, не волнуйся. Ничего ты неправильного не сказал, так что успокойся. Все говори откровенно. Это самое лучшее. даже если эти слова причиняют обоим страдания, даже если они в результате, как сейчас, чьи‑то эмоции возбуждают, если посмотреть наперед, это самый лучший способ. Если ты честно желаешь помочь Наоко поправиться, делай так. Я с самого начала тебе уже об этом говорила, ты должен отбросить мысль, что ты будешь помогать Наоко, ты должен желать через выздоровление Наоко поправиться и сам. Так здесь лечат. другими словами, находясь здесь, ты обязан стараться обо всем говорить искренне. Во внешнем мире‑то ты, наверное, не всегда искренен.