– Так рухнула моя мечта стать пианисткой. два месяца пролежала в больнице, выписалась. Пока в больнице лежала, палец понемногу двигаться начал, я восстановилась в консерваторию и кое‑как закончила. Но, понимаешь, что‑то к тому времени уже сломалось. Как бы это сказать, что‑то вроде сгустка энергии из тела выпало. И врач в больнице сказал, что нервы слишком слабые для профессионального пианиста, и лучше от этой затеи отказаться. Так что после того, как отучилась, преподавала игру на фортепиано на дому. Но было от этого безумно тоскливо. Постоянно думалось, что жизнь моя на этом закончилась. Все самое лучшее в моей жизни закончилось, не успело мне исполниться двадцать. Разве это не ужасно? Все возможности были у меня в руках, и не успела я оглянуться, как уже ничего не осталось. Никто не аплодирует, никто не поддержит и не похвалит, а самое большое, на что уходят бесконечные дни, это преподавать ученикам этюды да сонаты. Так было саму себя жалко, что плакала каждый день. Безумно было обидно, и когда слышала разговоры, как кто‑то, кто был хуже меня, на конкурсе занял второе место или дает сольный концерт в каком‑то дворце культуры, каждый раз плакала от обиды. Родители со мной обращались бережно, как с какой‑нибудь хрупкой посудой. Но я знаю. Они тоже расстраивались, не знали, куда себя деть. Еще совсем недавно перед всеми хвастали дочкой, а теперь дочка из психбольницы не вылезает. И замуж уже не выдать... Все эти их переживания, пока мы вместе жили, до меня доходили, как тяжелый воздух. Противно было до безумия. Выйти наружу боялась, казалось, что все в округе только обо мне и говорят, и не могла выйти на улицу вообще. И тогда вдруг раз! – взрыв, резьба сорвалась, нити перепутались, в глазах потемнело. Было мне тогда двадцать четыре. Я тогда семь месяцев в лечебнице провела. Там было не так, как тут, там и забор был, и двери запирались. Грязно, пианино нет... Я отчаялась, не знала, что делать. Только той мыслью и держалась, что надо отсюда выбраться, лишь бы не умереть. Семь месяцев – как это было долго! И морщины прибавлялись по одной.

Три месяца мы раз в неделю встречались. Во много мест вместе ходили, о многом говорили. Мне он за это время тоже очень понравился. Рядом с ним я наконец почувствовала, что опять живу. Когда была с ним, на душе становилось спокойно, и все плохое могла забыть. думалось, что хоть и не стала я пианисткой, хоть и лежала в психбольнице, жизнь на этом еще не заканчивается, в жизни еще сколько угодно хороших вещей, о которых я не знаю. Так что я в душе ему уже за то была благодарна, что стала так думать. После того, как три месяца прошли, он все равно сказал, что хочет жениться. Я ему сказала, что если он хочет со мной спать, то я согласна. "У меня этого еще ни разу не было, но ты мне нравишься, и если ты меня хочешь, я совсем не возражаю. Но женитьба и это – совсем разные вещи. Если ты на мне женишься, то и мои проблемы взвалишь на себя. Это гораздо больше, чем ты думаешь. Тебя это все равно устраивает?" Он сказал, что устраивает. Сказал, что не просто хочет со мной спать, а хочет жениться, что хочет все делить со мной вместе. Он говорил от чистого сердца. Он говорит только то, что у него действительно есть на душе, а если сказал, то обязательно выполняет. "Хорошо, давай поженимся", – ответила я. По‑другому ответить я не могла. Поженились мы через четыре месяца, что ли?.. Он из‑за этого поссорился с родителями и порвал с ними отношения. Его семья была из древнего рода одной из деревень на Сикоку, и они навели обо мне подробнейшие справки и разнюхали, что я два раза в больницу ложилась. Поэтому родители были против женитьбы, и между ними и сыном получилась ссора. Родительский протест впустую не прошел. Мы в итоге даже свадьбу не сыграли. Просто расписались в районной администрации да на три дня с двумя ночевками съездили в Хаконэ. Но мы всем были счастливы. Я ведь до свадьбы девственницей была. до двадцати пяти лет. Не верится, да?

– Мне правда интересно, – сказал я. – Расскажите, пожалуйста, что потом было?
– После того, как ребенок пошел в детский сад, я понемногу опять стала заниматься фортепиано, – начала она. – Начала играть на пианино, не для кого‑то – просто для себя. Бах, Моцарт, Скарлатти... Начала с коротких произведений таких композиторов. Конечно, перерыв был слишком большой, и вспоминалось все тяжело. Пальцы были уже не те. Но радовалась безумно. Уже оттого, что могла опять на пианино играть. Когда играла тогда на пианино, прямо всем телом чувствовала, как я люблю музыку. И как я к тому же по ней изголодалась. Так хорошо было! Так было хорошо играть для самой себя!
Я ведь, как уже сказала, на пианино играла с четырех лет, но если вспомнить, для себя самой не играла ни разу. То к экзаменам готовилась, то программные произведения отрабатывала, то для публики – всегда играла только для этого. Конечно, само по себе это тоже было важно, чтобы освоить какой‑то инструмент. Но с возрастом уже становится нельзя не играть для себя самого. Такая музыка вещь. Я поняла это лишь в тридцать один или тридцать два года, после того как покинула музыкальную элиту. Отправлю ребенка в детский сад, по дому все переделаю и час или два играю, что мне нравится. Ничего в этом страшного не было. Верно?
Я согласился.
– Но как‑то раз пришла ко мне женщина, которую я знала только в лицо, здоровались мы с ней, когда на улице встречались, и сказала, что ее дочка хотела бы у меня поучиться играть на пианино, так что не могла бы я ее поучить. Жили мы в одном районе, но не сказать, чтобы рядом, так что про ее дочку я ничего толком не знала, но женщина сказала, что ее дочка ходила мимо нашего дома и часто слышала, как я играю, и ей очень нравилось. Меня к тому же она давно знала и уважала. Училась она во втором классе начальной школы, пробовала учить фортепиано в нескольких местах, но по разным причинам не складывалось, и сейчас она нигде не занималась.

Она ненадолго прикрыла глаза, будто и вправду вспоминая лицо той девочки.
– Где‑то час мы пили кофе и разговаривали. О всем подряд. Про музыку, про школу. С первого взгляда похоже было, что девочка умная. Говорила хорошо, мнение обо всем свое имела, и видна в ней была природой данная способность притягивать людей. даже страшно становилось. Я, правда, поначалу не поняла, что это за страх. Просто промелькнуло в голове, надо же, какая умная девочка. Но разговаривая с ней, я понемногу теряла способность рассуждать нормально. Такая она была живая и красивая, что меня это в итоге подавляло. Сама себе я казалась мерзкой и отвратительной, ни в какое сравнения с ней не идущей. Кроме того, если и возникала какая‑то к ней антипатия, то немедленно появлялся стыд за то, что в голову приходят такие неправильные и отвратительные мысли.
Она несколько раз помотала головой.
– Будь я такой красивой и умной, как она, я бы, наверное, стала более порядочным человеком. Когда такая красивая и умная, что еще нужно? Когда все тебя так носят на руках, зачем не давать жить и издеваться над теми, кто некрасивее и слабее тебя? Ведь никаких причин так поступать нет...

Мы немного посидели в тишине.
– Она повторила то, что мне сказала ее мать. Что ходила мимо моего дома, и ей понравилось, как я играю на пианино, что ей случалось несколько раз видеть меня на улице, что она меня обожает... "Обожаю", говорит. Я, как это услышала, покраснела. Как не покраснеть, когда такой красивый, как куколка, ребенок, говорит, что тебя обожает. Но думается, что до конца это враньем не было. Мне‑то, конечно, было уже за тридцать, ни красивой, ни умной, как она, я не была, талантами не блистала, но, может быть, было что‑то, что ее во мне привлекало? От того, может, что ей этого чего‑то недоставало, скажем? Наверное, поэтому я ее заинтересовала. Сейчас мне так кажется, когда вспоминаю. Не подумай, что я этим похвастать хочу.
– Да я понимаю.
– Она сказала : "Я ноты принесла, можно я сыграю?" "Сыграй", разрешила я. И она сыграла "Инвенцию" Баха. Было это, как бы тебе сказать, очень интересное исполнение. Или даже не столько интересное, сколько странное, в общем, отличное от обычного. Играла она, конечно, не так уж хорошо. Училась‑то она не в специальной школе, и заниматься тоже то начинала, то бросала, как самой вздумается. Если на вступительных экзаменах в музыкальной школе так сыграть, провал будет однозначный. И все же ее стоило послушать. Хоть на девяносто процентов это никуда не годилось, но самые ключевые места, то есть остальные десять процентов, она играла как следует. А ведь это была "Инвенция" Баха! Поэтому я ей заинтересовалась. Подумала, что же это вообще за ребенок?
Конечно, на свете много детей, которые играют Баха намного лучше. Есть дети, которые сыграют это в несколько десятков раз лучше ее. Но при таком исполнении тем не менее редко бывает, чтобы оно было наполненным. Как раз обычно оно получается совершенно пустое. А она играла хоть и слабенько, но в ее игре было нечто, могущее очаровывать людей, по крайней мере меня. Вот я и подумала. Подумала, что уж ее‑то если поучить, то толк будет. Конечно, нечего было и думать о том, чтобы опять с нуля заставить ее заниматься и сделать из нее профессионала, но я подумала, что, может быть, смогу сделать из нее счастливую пианистку‑любительницу, чтобы она, как я тогда – да, впрочем, и сейчас – могла играть на пианино, получая удовольствие, и для себя самой. Но все это были бесплодные мечты. Она была не из тех, кто делает что‑то для себя самого, укрывшись от всех. Она использовала все средства для того, чтобы добиться похвалы от других, и все тщательно просчитывала. Она досконально знала, как добиться восхищения и похвалы от людей. даже то, каким образом надо играть, чтобы привлечь меня. Все было просчитано совершенно точно. Потому она, наверное, и разучила как следует только самые важные места. Я в этом уверена.
И все равно даже сейчас, когда я это знаю, все равно считаю, что играла она здорово. даже сейчас, если мне придется услышать ее игру опять, у меня, наверное, сердце забьется сильнее. даже учитывая все ее недостатки, все ее интриги и ложь.
Она хрипло закашлялась, замолчала и некоторое время сидела молча.
– И вы взяли ее в ученицы?
– Да, раз в неделю, утром в субботу. В школе, в которую она ходила, не было уроков по субботам. Ученица она была очень странная, ни разу не прогуляла, никогда не опаздывала. Готовилась тоже как следует. После занятий мы с ней ели пирожные и разговаривали.
Тут она спохватилась и посмотрела на часы на руке.
– Не пора ли нам назад, а то я за Наоко беспокоюсь немного? А ты про Наоко уже не забыл часом?

– Не знаю, просто вспомнил, и все. Все вдруг вспомнилось : запах морского ветра, олеандры, – сказал я. – А Кидзуки тогда часто тебя навещал?
– Какое там, вообще почти не приезжал. Мы же из‑за этого с ним ругались. Потом уже, конечно. Сначала он один как‑то приехал, потом с тобой – и все. Нахал, да? В первый раз приехал, тоже никак ему не сиделось, минут через десять взял и ушел. Апельсины привез. Пробормотал что‑то невнятное, апельсин мне почистил, накормил меня им, опять пробормотал не понять что и упорхнул. Я, говорит, больницы терпеть не могу, – сказала Наоко и засмеялась. – В таких вещах он был еще совсем ребенок. Тебе так не кажется? Ну кому же больница понравится? Ведь потому люди и ходят больных навещать, чтобы тем легче было. Чтобы настроение повысилось. Он этого не понимал.
– Но ведь когда со мной вдвоем ездили, он же совсем себя так не вел... Такой же был, как всегда.
– Это потому что при тебе, – сказала Наоко. – С тобой он всегда такой был. Старался свои слабости не показывать. Мне кажется, он тебя очень любил. Поэтому старался себя только с лучшей стороны показать. А со мной вдвоем он не такой был. Расслаблялся немного. На самом деле у него настроение обычно менялось на глазах. Сидит, к примеру, бормочет о чем‑то сам с собой, а в следующий момент в панику впадает. Он с детства такой был. Но всегда старался измениться, лучше стать.
Наоко перекрестила по‑другому скрещенные на диване ноги.
– Всегда старался измениться, лучше стать, а если не получалось, злился или расстраивался. Были в нем и выдающиеся черты, и прекрасные, но уверенности в себе не было, и он только и думал о том, что надо вот это сделать, надо то исправить. Вспоминаю, и так жалко его.
– Но все же, если он старался мне только хорошие свои стороны показывать, то у него это, наверное, получилось. Я в нем кроме хорошего ничего не видел.
Наоко улыбнулась моим словам.
– Он бы тоже порадовался, если бы это услышал. Ты ведь был его единственным другом.
– Он тоже у меня был единственный друг. У меня никого не было, кого я бы мог назвать другом, ни до него, ни после.
– Я поэтому любила, когда мы втроем были с тобой и Кидзуки. Тогда я потому что тоже могла только хорошие его стороны видеть. Тогда очень весело было. На душе спокойно. Поэтому любила, когда втроем. Не знаю, как ты к этому относился.
– Я тогда, кажется, только о том и беспокоился, как ты к этому относишься, – сказал я, мотая головой.
– Однако проблема была в том, что так могло быть только до какого‑то времени, и вечно продолжаться не могло. Такой маленький кружок не может существовать всегда. И Кидзуки об этом знал, и я, и ты. Ведь так?
Я кивнул.
– Но, честно говоря, я его слабые стороны тоже ужасно любила. Не меньше, чем хорошие стороны. В нем не было никаких интриг или зависти. Просто слабости. Но когда я ему об этом говорила, он совсем не верил. Одно и то же в ответ твердил. "Это, Наоко, все потому, что мы с тобой с трех лет вместе были, и ты меня слишком хорошо знаешь. У тебя поэтому в кучу все смешалось, и ты различить не можешь, где недостатки, а где достоинства." Всегда он так говорил. Но что бы он ни говорил, я его любила, и кроме него на других даже внимания не могла обращать.
Наоко грустно улыбнулась, глядя на меня.

Я стал длинно и нудно рассказывать, какая грязь у нас в общежитии. Грязь была такая, что меня даже рассказ об этом раздражал, а они обе держались за животы от смеха, точно такие истории были им в диковинку. Потом Рэйко изобразила движения больных какими‑то психическими болезнями. Это тоже было весьма забавно.
В одиннадцать часов Наоко начала зевать, и Рэйко разложила диван и принесла для меня простынь, одеяло и подушку.
– Ночью пойдешь насиловать, не перепутай, – сказала Рэйко. – Наоко – та, что на кровати слева, без морщин.
– Неправда, моя справа, – сказала Наоко.
– Значит так. Я договорилась, чтобы завтра можно было несколько часов из расписания пропустить, так что устроим вместе пикник. Тут недалеко есть одно очень хорошее место, – сказала Рэйко.
– Отлично!
После того как она тщательно вычистила зубы и ушла в спальню, я выпил немного брэнди, затем лег на разложенный диван и стал перебирать в памяти по очереди все события, произошедшие за этот день, начиная с утра.
Казалось, что день был ужасно длинный. В комнате по прежнему белым светом светила луна. В спальне, где спали Наоко и Рэйко, было тихо, как в могиле, и ни одного звука оттуда не доносилось. Лишь изредка слышалось скрипение кровати.
Стоило закрыть глаза, и в темноте замелькали крошечные картинки, а в ушах послышались отголоски гитары, на которой играла Рэйко, но и это продолжалось недолго. Сон навалился на меня и погрузил в теплую глубь земли. Мне снились ивы.
Ивы росли рядами по обеим сторонам горной дороги. Ив было невероятно много. дул довольно сильный ветер, но ветви ив совсем не шевелились. Я присмотрелся, пытаясь понять, почему так, и оказалось, что на всех ветвях сидят маленькие птички. Под их весом ветви ив не могли пошевелиться.
Я взял палку и постучал по ближней ветке. Я хотел согнать птиц, чтобы освободить ветку. Но птицы не улетали. Вместо того чтобы улететь, они становились кусками железа в виде птиц и со стуком падали на землю.
Когда я открыл глаза, было такое ощущение, будто я продолжаю смотреть какой‑то эпизод своего сна. Комната была тускло освещена лунным светом. Я непроизвольно глянул на пол и поискал на нем куски железа в виде птиц, но там ничего подобного, конечно, не было. Лишь Наоко безмолвно сидела на диване у меня в ногах, устремив взгляд в окно.
Она сидела, подтянув колени к груди и положив на них подбородок, как голодная сирота. Я поискал свои наручные часы, чтобы узнать, сколько времени, но у изголовья, где я их положил, их не было. Глядя на лунный свет, я прикинул, что было где‑то два или три часа ночи.
Пить хотелось ужасно, но я решил тихонько понаблюдать за ней. На ней было то же небесного цвета одеяние вроде халата, на голове была все та же заколка в виде бабочки. Благодаря этому ее прекрасный лоб ясно высвечивался лунным светом. Я удивился. Ведь до этого, перед сном, она была без заколки.

Но плоть ее, сидящей сейчас передо мной, была совсем иной. Мне подумалось, что это совершенное тело родилось сейчас под светом луны, претерпев перед этим множество изменений.
Сперва до или после смерти Кидзуки ее полуоформившаяся девичья плоть была сброшена, а затем ей была дана зрелая плоть. Тело Наоко было настолько прекрасным и совершенным, что я не ощущал даже сексуального возбуждения. Просто без конца хотелось смотреть на тени, отбрасываемые ее округлыми поблескивающими грудями, тени на ее животе, приподнимавшемся и опускавшемся при каждом вздохе, тень от нежных черных волосков пониже.
Она сидела, открыв моим глазам свое обнаженное тело, кажется, минут пять или шесть. Спустя какое‑то время она опять надела халат, застегнула пуговицы одну за другой сверху вниз. Застегнув все пуговицы, она поднялась, тихо открыла дверь спальни и скрылась за ней.
Я довольно долго лежал, свернувшись калачиком на диване, потом передумал, вылез из постели, подобрал свалившиеся на пол часы и посмотрел на них под светом луны. Было три часа сорок минут.
Я сходил на кухню, выпил несколько стаканов воды и вернулся в постель, но так и не смог заснуть, пока не рассвело, и не исчезло последнее белоснежное пятнышко из тех, что были разбросаны по всей комнате лучами лунного света. Когда я наконец уже почти засыпал, ко мне подошла Рэйко и, слегка похлопывая меня по щеке, сказала : "Утро уже, утро!"
Пока Рэйко убирала мою постель, Наоко на кухне готовила завтрак. Увидев меня, Наоко улыбнулась и сказала : "Good morning". Я тоже ответил : "Good morning".
Я какое‑то время смотрел, стоя рядом, как Наоко кипятит воду и нарезает хлеб, напевая что‑то себе под нос, но никаких признаков того, что вчера ночью она сидела передо мной обнаженая, на лице ее не было.
– А глаза‑то какие красные! Что это у тебя с ними? – спросила меня Наоко, разливая кофе.
– Да проснулся ночью... А потом заснуть не смог.
– Мы не храпели? – спросила Рэйко.
– Нет, совсем нет, – ответил я.
– Слава богу, – сказала Наоко.
– Это из гостеприимства, – сказала Рэйко, зевая.
Я сперва подумал, что Наоко ведет себя, словно ничего не произошло, из‑за Рэйко или оттого, что стесняется. Но и после того, как Рэйко ненадолго вышла из квартиры, никаких перемен

– Каждый день по утрам тут работаешь? – спросил я у Наоко.
– Да, эту работу в основном женщины делают из новоприбывших. Это ведь несложно. Кроликов хочешь посмотреть?
Я ответил, что хочу.
Загон с кроликами находился за клеткой с птицами, там на рисовой соломе спало примерно десять кроликов. Она подмела кроличий помет, насыпала в кормушку корм, потом взяла на руки крольчонка и потрепала его по щеке.
– Хорошенький, да? – радостно сказала Наоко. Потом дала его мне подержать. Этот теплый комочек с дрожащими ушами сжался от страха у меня на груди.
– Не бойся, дядя не страшный, – сказала Наоко, гладя крольчонка пальцем по голове, и улыбнулась, глядя на меня. Она улыбалась так ослепительно и беззаботно, что я сам не смог сдержать улыбку.
Я подумал, что же это все‑таки было, когда Наоко вчера ночью приходила ко мне. Ведь явно это была Наоко, настоящая, никакой это был не сон – ведь она взаправду разделась и была голая передо мной.
Рэйко, мелодично насвистывая "Proud Mary", собрала мусор в виниловый пакет и завязала его верх. Я помог отнести инструменты и мешки с кормом в кладовую.
– Я утро больше всего люблю, – сказала Наоко. – Кажется, что все заново начинается. Поэтому к обеду мне грустно становится. Вечер больше всего не люблю. Каждый день с такими ощущениями и живу.
– С такими ощущениями вы и стареете, как я. Когда вам кажется : вот пришло утро, а вот и ночь настала, – радостно сказала Рэйко. – И оглянуться не успеете.
– Глядя на вас кажется, что вам стареть весело, – сказала Наоко.
– То, что годы уходят, это невесело, но желания опять стать молодой нет, – ответила Рэйко.
– А почему? – спросил я.
– Да неохота все опять заново. Кому это захочется? – ответила Рэйко. И, продолжая насвистывать "Proud Mary", закинула метлу в кладовую и закрыла дверь.
Вернувшись в квартиру, они переобулись из сапог в кроссовки и сказали, что теперь идут в поле. Рэйко сказала мне, что работа там совместная с другими людьми, и смотреть особо не на что, так что лучше мне остаться да почитать что‑нибудь.
– Кстати, мы в ванной кучу нижнего белья грязного сложили, ты там постирай все, ладно? – сказала Рэйко.
– Это что, шутка? – ошарашенно спросил я.
– Ну конечно, – засмеялась Рэйко. – Ясное дело, шутка. Какой ты наивный! Правда, Наоко?
– Ага, – согласилась Наоко.
– Я тогда лучше немецкий поучу, – сказал я, облегченно вздохнув.
– Вот и умница, мы до обеда вернемся, так что учись тут, как следует. – сказала Рэйко. Затем обе вышли из квартиры, над чем‑то хохоча. Послышались звуки шагов и голоса проходящих мимо людей.
Я пошел в ванную, еще раз умылся и постриг ногти на руках щипцами, которые лежали там. для ванной, которой пользовались две женщины, все было весьма скромненько. В одной куче стояли лишь питательный крем, мазь для губ, крем от загара, лосьон, но ничего похожего на косметику тут не было.
Постригнув ногти, я пошел на кухню, сделал себе кофе, сел за стол. Я в одной майке сидел на кухне в том месте, куда лучше падал солнечный свет, и зубрил немецкую грамматическую таблицу, как вдруг мной овладело ощущение нелепости происходящего. У меня появилось чувство, что неправильные немецкие глаголы и этот кухонный стол разделяет просто невообразимое расстояние.
В пол‑двенадцатого женщины вернулись с поля, по очереди помылись под душем и переоделись в чистую одежду. Затем мы втроем пошли в столовую и пообедали, после чего пошли к главным воротам. В этот раз охранник был на месте. Он сидел за столом и с аппетитом поедал то, что ему, по‑видимому, доставили из столовой. Из радиоприемника на полке лилась музыка. Когда мы подошли, он сказал "О‑о!" и поднял руку, приветствуя нас.
– Здравствуйте, – сказали мы.

– Еще лет семь или восемь назад тут люди жили, – рассказывала Рэйко. – Вокруг одни поля были. Но теперь все уехали. Слишком тут жить тяжело. Зимой снегу навалит, шагу никуда не ступить, да и земля не слишком хорошо родит. В город если работать поехать, больше заработать можно.
– Жалко. В таких домах еще жить да жить, – сказал я.
– Одно время, было дело, хиппи тут жили, но как зима пришла, они тоже сдались и уехали.
Мы покинули селение, а когда прошли еще немного, показалось что‑то вроде широкого пастбища, окруженного забором, а вдалеке было видно, как щиплют траву лошади.
Вдоль ограды подбежала, помахивая хвостом, большая собака, обнюхала лицо Рэйко, чуть не свалив ее с ног, потом стала ластиться к Наоко. Я свистнул ей, она подбежала теперь ко мне и длинным языком стала лизать мне руки.
– Это с пастбища собака, – сказала Наоко, глада собаку по голове. – Ей уже лет двадцать будет, да? Зубы стали слабые, твердую пищу почти не может есть. Всегда перед кафе спит, а как шаги чьи‑нибудь услышит, прибегает и просит с ней поиграть.
Рэйко достала из рюкзака кусочек сыра, и собака, почуяв запах, подбежала к ней и с радостью приняла угощение.
– Недолго с ней еще встречаться, – сказала Рэйко, гладя собаку по голове. – Ближе к концу октября лошадей с коровами погрузят в грузовик и увезут в стойбище ниже по течению. Их только летом сюда привозят на травке пастись, а для туристов кафе маленькое держат. Туристы если на такси и приезжают, то человек от силы двадцать в день. Попить чего‑нибудь не хочешь?
– Да можно.
Собака побежала впереди, показывая дорогу к кафе. Это было старенькое здание, покрашенное белой краской, с верандой спереди, а над стрехой висела старая вывеска в виде чашки кофе. Собака первой поднялась на веранду, улеглась на пол и прищурила глаза. Мы уселись за столик на веранде, и из дома вышла девушка в куртке от тренировочного костюма и белых джинсах, с волосами, увязанными в хвост, и радушно поприветствовала Рэйко и Наоко.
– А это друг Наоко, – представила меня Рэйко.
– Здравствуйте, – поздоровалась девушка.
– Здравствуйте, – поздоровался я.
Пока они втроем болтали о том, о сем, я гладил по загривку улегшуюся под столом собаку. Шея на загривке у нее, по‑видимому действительно от старости, была жилистая. Я почесал ее там, и она от удовольствия закрыла глаза, шумно дыша.
– Как зовут собаку? – спросил я у девушки.
– Пепе, – ответила она.
– Пепе! – позвал я, но собака не шевелилась и никак не реагировала.
– Глухая она, громче звать надо, а то не слышит совсем, – сказала девушка на киотосском диалекте.
– Пепе! – громко позвал я, и только тогда собака открыла глаза, вскочила на ноги и гавкнула.
– Все, все! Все слышали, теперь спи дальше и живи долго, – сказала девушка, и Пепе опять тихонько улегся у моих ног.
Наоко и Рэйко заказали себе молоко со льдом, я попросил пива. Рэйко попросила девушку : "Включи FM, пожалуйста", и та нажала выключатель усилителя и настроила на FM. Послышалось, как "Blood, Sweat and Tears" поют "Spinning Wheel".
– Если правду сказать, FM сюда послушать прихожу, – сказала Рэйко с довольным лицом. – Там, где мы живем, радио нет, так что если хотя бы сюда не приходить послушать, совсем знать не будешь, какую сейчас в мире музыку слушают.
– целыми днями тут сидите? – спросил я у девушки.
– Нет, – со смехом ответила девушка. – В таком месте вечером сидеть, можно и от одиночества помереть. Как вечер, так я кого‑нибудь с пастбища прошу присмотреть да вон сажусь и в город еду. А утром опять сюда приезжаю.
Говоря это, она указала на стоящий чуть поодаль полноприводный джип.
– Клиентов уже мало, небось? – спросила Рэйко.
– Да, уже потихоньку заканчиваются, – сказала девушка.
Рэйко достала сигареты, и они вдвоем закурили.
– Без тебя мне одиноко будет, – сказала Рэйко.

– Ну пошли, – сказала Наоко, поднимаясь.
Я тоже встал и пошел вслед за Наоко. Собака проснулась и какое‑то время шла за нами, а потом опять вернулась на место. Мы не спеша пошли по ровной дороге, идущей вдоль ограды.
Иногда Наоко брала меня за руку или под локоть.
– Идем так, будто опять тогда, давным‑давно, да? – сказала Наоко.
– Скажешь тоже, давным‑давно. Всего‑то этой весной дело было, – сказал я, тоже улыбаясь. – до этой весны так гуляли. Если это давным‑давно, то лет десять назад тогда что, вообще история древности, что ли?
– Да история древности и есть, – сказала Наоко. – Слушай, ты меня извини за вчерашнее. Отчего‑то нервы вдуг разыгрались. В кои‑то веки ты ко мне приехал, а я не сдержалась.
– Да ничего. Наверное, некоторые эмоции надо почаще наружу выбрасывать, и тебе, и мне. Так что если тебе кому‑то душу излить надо, ты изливай мне. Мы тогда друг друга лучше сможем понять.
– И что будет, когда меня поймешь?
– Да ты не поняла. Тут дело не в том, что будет. В мире есть люди, которым нравится расписание поездов изучать, и они целыми днями смотрят таблицы времени отправления и прибытия, а есть люди, которые из спичек модели кораблей собирают в метр длиной. Что такого, если в мире кто‑то вот так же хочет тебя понимать?
– Типа хобби, значит? – шутливо сказала Наоко.
– Если хобби, можешь называть это хобби. Обычно люди это называют "любовь" или "симпатия", но если ты это хочешь называть "хобби", пусть будет хобби.
– Ватанабэ, – сказала Наоко. – Ты ведь любил Кидзуки?
– Конечно, – ответил я.
– А Рэйко?
– И она тоже мне очень нравится. Хороший человек.
– А почему тебе только такие люди нравятся? – сказала она. – Мы ведь все люди в чем‑то перекошенные, свихнутые, с чем‑то справиться не можем, все время куда‑то падаем и тонем. Что я, что Кидзуки, что Рэйко, все. Почему ты не можешь любить более нормальных людей?
– Потому что я так не думаю, – подумав, сказал я. – Ты, Кидзуки, Рэйко, нисколько я не думаю, что вы в чем‑то свихнутые. Люди, которых я считаю в чем‑то свихнутыми, по внешнему миру спокойно расхаживают.
– Но мы же свихнутые. Я‑то знаю.
Мы какое‑то время шли молча. дорога удалилась от ограды пастбища и пошла через круглую зеленую поляну, окруженную по краям лесом, точно маленькое озеро.
– Иногда ночью просыпаюсь, и невыносимо страшно становится, – сказала Наоко, прижавшись к моей руке. – Что если так и останусь свихнутой, не смогу нормальной снова стать, что тогда, неужели здесь придется состариться и умереть? Начинаю об этом думать, и страх пробирает. Больно становится, тело все холодеет.
Я обнял ее рукой за плечи и притянул к себе.
– Кажется, что из какого‑то темного места Кидзуки протягивает руку и ищет меня. Эй, Наоко, мы же не можем быть не вместе! И я тогда не знаю, как быть.
– И что ты делаешь?
– Только ты плохо не подумай, Ватанабэ.
– Не буду плохо думать, – ответил я.
– Тогда я прошу Рэйко меня обнять, – сказала Наоко. – Бужу Рэйко, залезаю к ней в постель, и она меня обнимает. А я плачу. Она мое тело гладит. Пока замерзшее тело не отогревается. Это плохо, да?
– Да нет, не плохо. Хотя хочется, конечно, вместо Рэйко тебя обнимать.
– Обними сейчас, здесь, – сказала Наоко.
Мы сели на сухую траву на поляне и обнялись. Когда мы сели, травы оказались выше нас, и кроме неба и облаков ничего видно не было. Я медленно опрокинул Наоко на траву и крепко обнял ее. Тело Наоко было мягкое и теплое, а ее руки жаждали моего тела.
Мы с Наоко слились в страстном поцелуе.
– Ватанабэ, – прошептала она мне на ухо.
– Что?
– Хочешь меня?
– Конечно, – ответил я.
– А ты сможешь подождать?
– Конечно, подожду.
– Я хочу сначала себя еще немного привести в порядок. Хочу стать таким человеком, чтобы тебе подходить для твоего хобби. Ты подождешь до тех пор?
– Конечно, подожду.
– У тебя поднялся?
– Жар?
– Дурак, – рассмеялась Наоко.
– Если ты об этом, то встал, конечно.
– Перестань ты без конца говорить свое "конечно".
– Ладно, не буду, – сказал я.
– Это больно?
– Что?
– То, что он у тебя стоит.
– Больно? – переспросил я.
– Ну как сказать... Тяжело?
– Ну, это как посмотреть.
– Помочь тебе кончить?
– Руками?
– Да, – сказала Наоко. – Честно говоря, он на меня с некоторых пор так давит, что мне больно.
Я сдвинулся ниже.
– Так ничего?
– Нормально.
– Наоко.
– Что?

Рассказывая об этом, Наоко машинально обрывала с камышины листья один за другим и бросала их на ветер. Оборвав их все, она стала наматывать тугой стебель на палец.
– То, что она умерла, я первая обнаружила, – продолжала Наоко. – Осень была, я тогда в шестом классе начальной школы училась. Ноябрь тогда был. дождь шел, день был хмурый, холодный. Сестра тогда в третьем классе старшей школы была. Я после фортепиано домой в пол‑седьмого пришла, а мама ужин готовит и говорит, что сейчас будем есть, так что я чтобы сестру позвала. Я на второй этаж поднялась, стучу сестре в комнату, кричу, чтобы есть шла. А она не отвечает, тишина полная. Я подумала, что что‑то не так, в дверь еще раз постучала, открыла потихоньку и вошла. Подумала, что она, может, заснула. Но она не спала. Стоит у окна, голову вбок вот так наклонила и за окно куда‑то уставилась. Мне показалось, что она задумалась о чем‑то. В комнате темно было, а она еще свет весь выключила, так что ничего толком видно не было.
Я ей говорю : "Ты что там делаешь? Мама есть зовет". Тут смотрю, а она ростом выше, чем обычно. Что такое? Я удивилась, подумала, на каблуках она, что ли, или залезла на что‑то, ближе подошла и тут увидела. Она на веревке висела, за горло привязанная. С потолка веревка свисала по прямой – и такая она была прямая, до ужаса. Такое ощущение было, точно кто‑то линейку приложил и в пустоте прямую начертил. На ней блузка белая была – простенькая, вот как на мне сейчас – и серая юбка, а носки ног оттянуты вниз, будто она балет танцует. А от пальцев ее ног до пола пустота была сантиметров в двадцать. Все эти мелочи я заметила. даже на лицо ее посмотрела. Не могла не посмотреть.
Подумала, что надо вниз спуститься, маме сказать, кричать надо, а тело не слушалось. Я думала одно, а тело само двигалось, как хотело. Я думала, что надо быстро к маме идти, а тело суетилось сестру с веревки снять. Одна я с этим справиться, ясно, не могла и минут пять или шесть, кажется, там проторчала. Затмение какое‑то нашло. Не могла понять, что есть что, а в теле моем как будто умерло что‑то. Пока мама не поднялась и не спросила : "Вы чем там занимаетесь?", я так там и оставалась. Вместе с сестрой, в темноте и холоде...
Наоко покачала головой.
– Я после этого три дня ни слова не могла сказать. Лежала на кровати, не шевелясь, как мертвая, только глаза открыв. Не воспринимала, что к чему.
Наоко прижалась к моей руке.
– Я ведь и в письме тебе писала? Болезнь у меня гораздо тяжелее, чем ты об этом знаешь, и корни у нее глубокие. Поэтому, если ты можешь идти вперед, я хочу, чтобы ты шел один. Не ждал меня. Хочешь спать с другой – чтобы спал. Не топчись из‑за меня на месте, поступай так, как тебе самому хочется. А иначе ты можешь завязнуть в моей жизни... Но я ни в коем случае тебя к этому принуждать не хочу. Не хочу я для тебя помехой в жизни становиться. Я ведь сказала уже, ты приезжай ко мне время от времени и помни меня всегда. Я больше ничего не желаю.
– Но это не все, чего я желаю, – сказал я.
– Но ты одними отношениями со мной свою жизнь впустую тратишь.
– Ничего я впустую не трачу.
– Но я ведь, может, никогда не поправлюсь. И что, так и будешь ждать? десять лет, двадцать лет, так и будешь ждать?
– Ты слишком всего боишься, – сказал я. – Темнота, сны, от которых больно, мертвецы с их силой. Все, что тебе надо сделать, это все это забыть. Вот забудешь об этом и сама не заметишь, как поправишься.
– Если бы я только могла забыть, – покачала головой Наоко.
– Как выпишешься отсюда, давай жить вместе, – сказал я. – Я тебя тогда и от темноты смогу беречь, и от снов плохих, а будет больно, я тебя обниму, и никакой Рэйко не надо будет.
Наоко крепче прижалась телом к моей руке.
– Вот бы было здорово.
Когда мы вдвоем вернулись в кафе, было без малого три. Рэйко читала книгу и слушала по FM 2‑й концерт Брамса для рояля с оркестром. Картина была весьма впечатляющая : на краю поля, где, сколько ни гляди, не увидеть было даже тени человека, слышалось, как радио FM играет Брамса. Рэйко насвистывала себе под нос партию виолончели из третьей части.
– Backhaus Bohm, – сказала Рэйко. – Я когда‑то эту пластинку заигрывала чуть не до дыр. Заиграла, говорю вам, напрочь. От нотки до нотки слушала. Точно языком слизывала.
Мы с Наоко заказали по горячему кофе.
– Наговорились? – спросила Рэйко у Наоко.
– Да, от души.
– Расскажешь все потом. Как он с ним управляется.
– Не делали мы ничего такого, – ответила Наоко, покраснев.
– Так прямо и ничего? – спросила Рэйко у меня.
– Ничего.

Рэйко присела на мешок с медикаментами и сказала садиться рядом. Я подчинился.
– Ничего, если я закурю? дыму, правда, полно будет.
– Нормально, – кивнул я.
– Ну не могу бросить, и все, – поморщилась Рэйко. Затем с наслаждением закурила. Казалось, что равных ей в том, с каким наслаждением она курила, было не сыскать. Я ягоду за ягодой сосредоточенно поедал виноград, бросая шкурки и косточки в картонку, служившую нам урной.
– Докуда я вчера дорассказала? – сказала Рэйко.
– До строк, где в ночь, когда свирепствовал ураган, он карабкался по крутому обрыву, чтобы разорить гнездо горных ласточек, – сказал я.
– Ты с таким серьезным видом говоришь, когда шутишь, что и впрямь смешно, – сказала Рэйко с озадаченным лицом. – Наверное, все‑таки, до строк, где я каждую неделю по утрам в субботу преподавала ей фортепиано?
– Да.
– Если всех людей в мире делить на тех, у кого есть способности к преподаванию, и тех, у кого их нет, то я скорее отношусь к первым, – продолжила Рэйко. – В молодости я так не считала, но тогда, может быть, я в каком‑то смысле и не хотела так считать. Но с годами, приобретя какой‑то жизненный опыт, я пришла к такой мысли. Что у меня получается учить других людей. У меня правда получалось!
– Мне тоже так кажется, – согласился и я.
– Видимо, нежели в отношении себя, по отношению к другим у меня гораздо больше терпения, и из любой ситуации я могу извлечь что‑то хорошее. Мне кажется, я отношусь к таким людям. Ну вот как та красная терка на боку спичечного коробка. Но это ведь тоже ничего, ничего особо плохого в этом ведь нет, правда? По крайней мере, мне больше нравится быть первосортной теркой, чем второсортной спичкой. Я стала так думать именно с того времени, да, когда стала преподавать этой девочке. Когда была помоложе, было дело, преподавала нескольким людям, когда деньги были нужны, но тогда я так не думала. Когда учила эту девочку, впервые так думать стала. Надо же, думала, да у меня такие способности к преподаванию, оказывается! Так хорошо у нас продвигались занятия по фортепиано.
Как я уже говорила тебе вчера, с техникой игры на пианино у нее было очень слабо, да и не собиралась она становиться профессиональным музыкантом, поэтому я могла заниматься с ней без особого напряжения. К тому же школа, в которую она ходила, была школой для девочек, из которой можно было напрямую поступать в университет, все равно что по эскалатору в него заезжать, лишь бы учиться на более‑менее положительные оценки. Налегать на занятия особой нужды не было, да и позиция ее матери была "Занимайся для души, никто тебя не подгоняет". Так что я тоже ее насильно не заставляла : делай то, делай это. То, что принуждения она не любит, я сразу поняла, когда мы встретились. Будет для виду поддакивать да кивать, а самой что не нравится, ни за что делать не станет. Так что я позволяла ей играть так, как ей хотелось. На следующий раз я ей проигрывала ту же самую мелодию разными способами. Потом вдвоем обсуждали, какой из способов лучше, какой хуже. Потом опять велела ей сыграть. И ее исполнение по сравнению с прошлым разом становилось лучше в несколько раз. Она умела разглядеть и правильно воспринять самое лучшее.
Я молчал и лишь продолжал есть виноград, пока Рэйко переводила дыхание и смотрела на дым сигареты.
– Я всегда считала, что у меня неплохие способности к музыке, но эта девочка меня превосходила. Прямо жалко было ее способностей. Ведь если бы в детстве она встретила хорошего преподавателя и получила систематическое образование, она могла бы подняться до приличного уровня. Но и из этого бы ничего не вышло. Она бы такого систематического обучения не вынесла. Есть на свете и такие люди. Люди, которые обладают замечательными способностями, но эти их способности рассыпаются в прах, потому что они не могут приложить достаточно усилий, чтобы свести их воедино. Я таких людей повидала много. Есть, к примеру, люди, который весьма сложные вещи без запинки играют, один раз взглянув на ноты. И это притом на хорошем уровне. У меня ни за что так не получится. Но на этом и все. дальше этого они шагнуть не могут. А почему? Потому что они не прилагают усилий. Потому что их способности не подкрепляются тренировкой, на которую тратились бы усилия. Они просто гробят свои способности. У них есть зачаточные способности, благодаря которым им с детства все неплохо удается и без усилий, все их хвалят без конца : молодец, молодец, и какие‑то там усилия им кажутся ненужными и смешными. С пьесой, которую другой ребенок учит три недели, он справляется вполовину быстрее, учитель видит, что у ребенка хорошие способности, и тот переходит сразу к следующей ступени, и с ней тоже справляется вполовину быстрее других, идет дальше... В итоге, так и не узнав, что такое усилие, он пропускает какой‑то элемент, необходимый для формирования человека, и проходит мимо. Это трагедия. Если разобраться, меня тоже в какой‑то мере это коснулось, но, к счастью, мой учитель был очень строгим, и я все же чего‑то достигла.

Рэйко помотала головой и съела несколько виноградин.
– Это была болезнь, – сказала Рэйко. – Она была больна. И больна была при этом так, как гнилое яблоко, которое заставляет болеть все остальные вокруг. И эту ее болезнь уже никто не мог излечить. Такой болезнью приходится страдать до самой смерти. Поэтому, с другой стороны, ее и жалко. даже я, если бы не оказалась пострадавшей, так бы считала. Считала бы, что эта девочка тоже одна из жертв.
Она снова стала есть виноград. Казалось, что она думает, как продолжить рассказ.
– Так мы довольно приятно общались с ней около полугода. Порой хотелось всплеснуть руками, порой что‑то казалось странным. Как‑то, разговаривая с ней, я узнала, что она питает к кому‑то такую бессмысленную, необоснованную злобу, что у меня мурашки по коже пробежали. Она была такой смышленой, что порой трудно было понять, что она на самом деле задумала... Но ведь у всех есть недостатки, правда? К тому же я была всего лишь учителем фортепиано, и мне смысла не было задумываться над тем, что у нее за личность и какой у нее характер. Мне нечего было желать, кроме как чтобы она прилежно занималась. И к тому же я ее просто обожала.
Только вот решила, что о личном с ней особо говорить не стоит. Как‑то инстинктивно мне показалось, что так будет лучше. Поэтому если она и задавала мне вопросы о моих делах – а она допытывалась упорно – ничего ей не говорила, кроме чего‑нибудь типа "много будешь знать – скоро состаришься". В какой среде росла, в какой школе училась, и все такое. Она ко мне приставала : "Расскажите мне еще про себя", но я ей только так отвечала : зачем тебе это знать, обычная неинтересная жизнь, обычный муж, ребенок, хозяйство на мне... А она мне : ну я вас так люблю, ну расскажите, и в лицо прямо смотрит. Прямо не отлипает. Но и мне так уж неприятно не было от того, что она ко мне вот так приставала. И все же сверх необходимого ничего ей не рассказывала.